В 1935 году мы вернулись в Москву и я снова пошел в русскую школу. В 1937 году многие немецкие школы в Москве были закрыты, а ученики распределены по другим школам. В нашей средней школе № 189 учились только две немецкие девочки — Евгения и Таня. Я был в 7-м классе. Мы часто разговаривали друг с другом по-немецки, и постепенно Таня и я стали испытывать друг к другу симпатию. Симпатию, которую в этом возрасте называют первой любовью. Пожалуй, так оно и было. 18 июня 1941 года мы отпраздновали окончание школы. Через несколько дней я узнал, что все немцы были высланы из Москвы в Казахстан и другие районы Советского Союза. Это на ближайшее время положило конец моим упражнениям в немецком языке. В 1942 году Таня вернулась в Москву. Ее мама стала редактором одной немецкоязычной газеты, а сама она ушла добровольцем в Красную армию. Победу в Великой Отечественной войне она встретила лейтенантом в Вене.
5 июля 1941 года, вскоре после выпускного вечера, я надел форму рядового солдата. Воинская часть, в которой я прослужил всю войну, состояла из добровольцев — в большинстве своем студентов и преподавателей Московского института физической культуры, выпускников этого института, среди которых много известных спортсменов, чемпионов Европы и даже мира. Еще там были инженеры и несколько таких же вчерашних школьников, как я. Для тех, кто хотел бы узнать больше об отдельной мотострелковой бригаде особого назначения НКГБ (ОМСБОН), я мог бы порекомендовать почитать многочисленные публикации об истории этого воинского подразделения и его участии в боях во время войны. Мое воинское подразделение внутри бригады называлось «отрядом подрывников». Мы заложили в конце осени 1941 года на западных окраинах советской столицы тысячи противотанковых мин, взрывали автодороги и мосты. Позднее мы обезвреживали немецкие мины и наши собственные взрывные устройства в больших советских городах, которые были освобождены. Я был в Минске, Смоленске, Харькове и других городах, а также в Крыму. Мы ликвидировали, в частности, в августе-сентябре 1944 года мины в летних резиденциях Сталина и Молотова, а также во дворце Ливадия. В то время мы не знали, что готовим комнаты непосредственно для участников Ялтинской конференции четырех великих держав, на которой в феврале 1945 года должны были решаться вопросы о судьбе Германии после окончания войны и о создании ООН.
Сапер ошибается только один раз, говорят непосвященные. Те, кто сам занимается этим делом, говорят по-другому: сапер ошибается дважды. В первый раз тогда, когда соглашается стать сапером. Один наш инженер, лейтенант, усовершенствовал английскую магнитную мину ММ1, которой оснащались наши партизаны на оккупированных гитлеровцами территориях. В 1943 году его в буквальном смысле разорвало на куски при разборке одной из таких английских мин. Мина лежала перед ним на столе. Вероятно, он сделал какое-то неосторожное движение. И это был второй раз, когда он ошибся… Нашего товарища звали Исидор Диен.
И меня не обошла стороной беда. Война уже закончилась, но наше подразделение еще выполняло боевые задания. В начале июня 1945 года один из офицеров нашей подрывной группы нечаянным выстрелом тяжело ранил меня в живот. Та же пуля раздробила лучевую кость предплечья, в результате чего правая рука была тяжело повреждена. На следствии я тем не менее защищал беднягу, которого звали Петр Кудрявцев. Этот штабной офицер, говорил я, который никогда не нюхал пороха, просто не умел как следует обращаться с автоматом. Подействовало, офицер получил довольно мягкое наказание. У него только сняли одну звездочку с погон. Со мной дела обстояли сложнее. Ранение в живот оказалось опасным для жизни. Меня перевезли в Москву. Там мне сделали шесть операций, причем каждая длилась 4–5 часов. По окончании последней операции хирург, Никита Иванович Махов, сказал мне, что я выкарабкался и буду жить. Я пообещал ему, что если я когда-нибудь женюсь и моя жена родит сына, то ребенок будет назван в честь него Никитой. Так и случилось. Нашего сына, который родился в 1951 году, зовут Никита. Но хватит о войне. Есть много генералов и офицеров, которые могут рассказать о ней гораздо больше.
В декабре 1945 года я наконец вернулся из госпиталя домой. Мое довоенное зачисление в Московский архитектурный институт, в который я был принят без экзаменов благодаря представленным туда моим рисункам, теперь потеряло смысл. С поврежденной рукой нечего было больше и думать о работе за чертежной доской. Мне приходилось бы привязывать карандаш к пальцам. И тогда я пошел по пути наименьшего сопротивления, став студентом переводческого факультета Московского института иностранных языков.
Вначале я учился на подготовительном факультете, потому что за четыре года войны я изрядно подзабыл все, что узнал в школе.
Институт в то время насчитывал 3500 студентов. Мужская часть состояла приблизительно из двадцати парней-инвалидов, которые пострадали на войне, потеряв ногу или руку. У иных ребят пули или осколки мин были во всех возможных частях тела. Многие из нас встретили в институте своих будущих жен. Мне тоже повезло. Недавно мы с Ниной отпраздновали нашу золотую свадьбу.
В Институте иностранных языков у нас были великолепные преподаватели. Преимущественно это были немцы, такие как Александр Лепинг, Вера Борисовна Линднер и другие, которые эмигрировали из гитлеровской Германии еще перед войной. Я ценил их всех без исключения как в высшей степени интеллигентных людей. Их русский был не слишком хорош, зато они говорили на замечательном немецком литературном языке. Они строго запрещали нам использовать диалектные выражения. Многие преподаватели были лишь на несколько лет старше студентов, что способствовало установлению добрых, доверительных отношений между нами. На четвертом курсе, в начале 1951 года, я и мой сокурсник Александр Зуев, к огромному удивлению всех студентов, были направлены в ГДР на языковую практику. Уже в апреле 1951 года мы оба были в Берлине. От Восточного вокзала мы проехали на трамвае до Карлсхорста
[2] и, как нам было велено в Москве, явились в секретариат Советской контрольной комиссии (СКК) в Германии. Там нам сказали, что мы должны устроиться в гостинице и ждать дальнейших распоряжений. Саша Зуев был удивлен и даже немного обижен приказным военным тоном. Я, как бывший солдат, выслушал это указание спокойно.
На следующий день с нами беседовал майор Лебедев, который был офицером секретариата председателя Советской контрольной комиссии в Германии и личным референтом и переводчиком главкома Группы советских войск в Германии и председателя СКК генерала армии, позднее маршала, Василия Ивановича Чуйкова. Лебедев безукоризненно владел немецким языком. Он расспросил нас о наших биографиях, а затем объявил, что на следующий день в 9 часов мы должны явиться в секретариат. С этого времени мы занялись там под его руководством всякого рода письменными и устными переводами. К нам подошла жена Вильгельма Цайссера, которая много лет жила в Советском Союзе и хорошо говорила по-русски. Она настойчиво пыталась своими вопросами определить уровень наших языковых знаний. Так продолжалось еще несколько недель, в течение которых мы переводили на русский язык частые выступления Ульбрихта, Пика, Гротеволя и других руководителей ГДР. Только в конце апреля майор Лебедев объяснил мне, что будет со мной дальше. Генерал армии Чуйков, сказал Лебедев, уже много лет таскает повсюду его с собой как переводчика и не разрешает ему вернуться на родину, чтобы получить высшее образование, хотя он сам на этом очень настаивал. Недавно Чуйков объявил, что он разрешит Лебедеву вернуться в Москву сразу, как только тот найдет кого-нибудь, кто сможет его полностью заменить.
