Я не осмеливаюсь говорить о своих шрамах с отцом. Не могу даже представить, как буду задавать ему самый пустячный вопрос. «Исподтишка набрасываться на него» с вопросами, когда мать уже дала мне свой ответ, было бы предательским ударом. Кроме того, отец сам порой поднимает эту тему во время уроков о мертвых, но никогда – в связи с рентгеном или падением.
– Ты должна научиться переходить из царства живых в царство мертвых, как делают Существа Света. Твои шрамы – опознавательные знаки, которые помогут им узнать тебя, когда вы встретитесь между царствами.
Я никак не могу увидеть связь между опознавательными знаками и шрамами от падения в детстве. Но, возможно, мой отец использует закодированный язык для какого-то высшего уровня посвящения, и я пойму его лишь позднее, в ходе обучения? Я отчаянно надеюсь, что на каком-то этапе он скажет мне, что эти ужасные метки исчезнут. С тех пор как Реми побледнел при виде моего шрама, я чувствую себя еще большим отребьем, чем прежде. Я не хочу быть такой, как преступники былых времен, о которых говорит отец: клейменые буквой К – «каторжник» и Ф – «фальшивомонетчик». Я не преступница. Когда Существа Света узнают меня, для этих шрамов больше не будет причин, и я очень надеюсь, что они исчезнут.
Я чувствую себя изуродованной, как Гуинплен из «Человека, который смеется» Виктора Гюго. Такое ощущение, словно у меня, как и у него, есть «выгребная яма боли и гнева в сердце и маска презрения на лице».
К счастью, мое посвящение продвигается семимильными шагами. Три-четыре раза в год в сокровенные дни, известные отцу, он говорит матери:
– Иди в свою комнату, Жаннин, и не выходи, пока я тебя не позову.
Потом он зовет меня в бальный зал, и я понимаю: это означает, что мы будем исполнять ритуал, который я про себя называю «ритуалом хрустального шара». Отец никогда об этом не говорит, так что я не знаю, действительно ли шар этот сделан из хрусталя. Он надевает белые перчатки, потом снимает с полки квадратную шкатулку из светлого дерева, которая стоит на большом книжном стеллаже.
Мы садимся лицом друг к другу. Отец снимает крышку. Затем, держа деревянное основание обеими руками, осторожно ставит его на стол; шар балансирует на своей опоре. Очень важно не коснуться его даже кончиками пальцев, чтобы не «нарушить его чистоту». Отец совершает круговые движения руками в нескольких сантиметрах от поверхности шара. Затем приходит моя очередь подхватывать эти движения по часовой стрелке. Когда отец чувствует, что нам следует «заново сбалансировать» энергии, я должна начать описывать круги руками в противоположную сторону.
Я не преступница. Когда Существа Света узнают меня, для этих шрамов больше не будет причин, и я очень надеюсь, что они исчезнут.
Я на самом деле не понимаю, для чего все это нужно, и, думаю, предпочла бы не знать. Какой-то инстинкт, кроющийся глубоко внутри меня, нашептывает: «Будь осторожна, если ты в это впутаешься, то не выберешься уже никогда, останешься запертой здесь навеки». Но в то же время я боюсь сделать что-то не так, потому что отец придает такое большое значение правильной ориентации энергий.
– Именно потому что Гитлер повернул в обратную сторону энергии свастики, у него ничего и не вышло, – говорит он.
Потом отец достает один из своих маятников. У него их десятки, но зеленый – с зеленым шнуром и в зеленом футляре – самый любимый. Когда отец раскручивает его вокруг шара, чтобы «перезарядить его энергией», я едва дышу, чувствуя, что что-то важное происходит прямо у меня на глазах. Далее он отсаживается подальше, оставляя меня одну смотреть на шар. Я должна неотрывно глядеть прямо на него и «открываться его учениям».
Однажды, концентрируясь на шаре, я вдруг слышу храп. Бросив быстрый взгляд на отца, чтобы убедиться, что он на самом деле спит, я решаю уступить своему дьявольскому любопытству. Этот шар – такая таинственная штука! Да хрустальный ли он? Мне обязательно нужно его потрогать. Я медленно подношу руки ближе; мое дыхание учащается. Если я коснусь его, все взорвется? Но я не могу противиться этому побуждению: я должна знать. И все равно слегка вздрагиваю, когда мои ладони вступают с ним в контакт.
Ничего не происходит. Мои пальцы не отваливаются.
Я заворожена этой странной субстанцией: это не стекло; она плотная и непрозрачная. Чуточку приподнимаю шар. И его тяжесть оказывается настолько неожиданной, что я заваливаюсь на сторону и едва не роняю его. Страх прошибает меня, и руки начинают дрожать под тяжестью шара. К счастью, отец продолжает храпеть. Продолжая держать шар, я ухитряюсь встать с места, не скрипнув стулом. Теперь я стою, крепко держа шар обеими руками, и пытаюсь снова насадить его на опору. Несколько минут силюсь поставить шар так, чтобы он не терял равновесия. Потом каким-то чудом нахожу правильный угол, и он идеально становится на место.
Когда я сажусь, скрежет стула будит отца. Он тихонько прокашливается и снова садится напротив меня. Я остаюсь неподвижна, словно под заклятием, приклеившись глазами к шару. Должно быть, отец замечает пот на моем лице и туман в глазах, потому что я слышу удовлетворение в его голосе, когда он говорит:
– Ага, вот так-то! Ты, наконец, открываешься ему…
К своему ужасу, я внезапно замечаю отпечатки своих пальцев на шаре. Меня же испепелят на месте – либо сам шар, либо отцовский гнев!
– На сегодня достаточно, – говорит отец, берясь за основание руками в перчатках. Исполняет некий намек на поклон, прежде чем убрать эту штуку обратно в шкатулку. Я бормочу, что плохо себя чувствую, и бегу в ванную; меня рвет.
Я медленно подношу руки ближе; мое дыхание учащается. Если я коснусь его, все взорвется? Но я не могу противиться этому побуждению: я должна знать.
Выходя из ванной, я ошарашенно вижу, что отец стоит на страже у двери. О боже! Шар выдал ему мое преступление! Отец испытующе смотрит на меня.
– Это хорошо, ты начинаешь понимать и принимать учение.
Я бормочу, что мне снова нужно в ванную. К моему удивлению, он с этим соглашается. Я слышу сквозь дверь его голос:
– Грязь из твоего разума и тела изгоняется. Это делает знание.
По ночам я иногда размышляю, не следует ли мне спуститься вниз с тряпкой и стереть свои отпечатки. Но так и не могу набраться храбрости и сделать это. Поэтому мой желудок растекается лужицей всякий раз, как отец зовет меня в бальный зал. Я представляю, как он открывает шкатулку, и шар пищит: «Она меня трогала!», или отец все-таки сам замечает отпечатки. В страхе я шумно сглатываю, по лицу катятся крупные бисерины пота.
А тем временем отец по-прежнему уверен, что я открываю свой разум знанию Посвященных. К счастью, мать к этому посвящению не допускается. Она бы сразу заметила эти грешные отметины.
Перисо
После двух лет болезненных, неуклюжих попыток мне, наконец, удается выполнить по три сальто три дня подряд. Отец вознаграждает меня, покупая пони, которому дает кличку Перисо. Артур умер два года назад; я тоскую по нему. Новый пони не вернет моего друга. Но отец этого не понимает.
