Отец заставляет меня рассказывать наизусть тайные коды, которые помогут мне впоследствии узнавать масонов.
На самом деле мне непонятна его мысль. Отец предостерегает меня против попытки доказать превосходство путем совершения идеального преступления? Или на самом деле полагает, что мне следовало бы его совершить? Эти вопросы мучают меня. Когда я, вздрогнув, просыпаюсь после повторения сна о том, что тела родителей лежат под столом в классной комнате, мне оказывается еще труднее стряхнуть с себя ужас. Пару мгновений я пребываю в кошмарной убежденности, что убила их сама… В рамках своего посвящения… В рамках становления сверхчеловеком.
Отец предостерегает меня против попытки доказать превосходство путем совершения идеального преступления? Или на самом деле полагает, что мне следовало бы его совершить?
Матильда
Мои медитации на смерть по-прежнему проходят раз в месяц. Я должна оставаться неподвижной, чтобы мертвые согласились войти в меня. Они входят с одной стороны, размещают свои учения и выходят с другой. Поскольку я «чиста», я буду естественно впитывать только «ясность» их учений.
Отец снова поднимает вопрос моих ужасных шрамов. Он считает их полезными: благодаря им он узнает меня где угодно. Поскольку я «отмечена с обеих сторон», когда бы он сам или один из Избранных Духов, которые учили его, ни вошел в меня, он сразу же поймет, кто я, и будет чувствовать себя в безопасности. Эти духи должны быть крайне бдительными и избегать прохождения через кажущихся чистыми личностей, которые в действительности суть дьявольские ловушки, тщательно расставленные «мастерами-охотниками». Избранные Духи рискуют оказаться запертыми внутри этих «демонических» ловушек, которые смогут затем высосать всё их знание. Это было бы катастрофой для Вселенной.
Даже не знаю, что для меня предпочтительнее – знать причину, по которой меня следует мучить в подвале, или не знать. Эти духи пугают меня почти так же, как крысы. Я не хочу, чтобы какие-то мастера проходили сквозь меня, хоть бы и Избранные. Мне грустно за отца, который кладет столько трудов, чтобы вдолбить в столь недостойную «Избранную» свои драгоценные знания.
В то же время я втайне негодую на него за то, что он швыряет меня, задыхающуюся, в это море ужаса. Когда я засыпаю, всевозможные духи – добрые и злые, светлые и темные – кишат в моей голове. Мне невероятно трудно отключиться от звука отцовского голоса. Посреди ночи позади моей подушки бесшумно расходятся стены. Оттуда высовываются две руки, сжимают мою голову и начинают тянуть назад. Я борюсь и пытаюсь кричать, но из моего рта не вылетает ни звука. Меня втягивают в стену, и она смыкается вокруг меня – я замурована заживо, и никто не знает, что я там.
Этот новый кошмар возвращается так часто, что я боюсь засыпать. Я пытаюсь что-то изменить, ложась головой в изножье кровати. Там между кроватью и камином остается довольно большое пространство. Но теперь по ночам раскрывается камин, и оттуда появляются призрачные руки, тянутся ко мне и охватывают мою голову. Они волокут меня к камину и затаскивают внутрь. В конце концов я оказываюсь в скрытой камере, о существовании которой никто не знает.
Я больше не могу это терпеть. Если бы я только могла заставить себя умереть силой воли! Если бы только мой разум мог унести меня далеко-далеко от этого места, которое я ненавижу, и забрать Линду! Мне нужно тренировать свои психические силы – не для того чтобы стать повелительницей мира, а для того, чтобы помочь нам спастись. Я нахожу применение отцовским упражнениям: фокусирую всю свою волю до последней капли, словно сжимая свой мозг. Плотно зажмуриваю глаза, воображаю, как мои шрамы вскрываются и вся я выливаюсь через них. Я становлюсь текучим телом, которое струится, перетекая в конуру, забирает с собой Линду… И мы с ней вместе просыпаемся где-то в другом месте.
Даже не знаю, что для меня предпочтительнее – знать причину, по которой меня следует мучить в подвале, или не знать. Эти духи пугают меня почти так же, как крысы.
В иные моменты я зарываюсь прямо внутрь себя, все глубже и глубже, словно нахожусь внутри ледяной горы. Мои жизненные функции замедляются. Отец говорил мне, что некоторые узники ухитрялись таким образом ускользать из концентрационных лагерей. Они замедляли сердечный ритм настолько, что их считали мертвыми, грузили на телеги вместе с другими трупами и сбрасывали в братские могилы. Оказавшись там, они разогревали свои тела, воображая под собой костер. Возвращались к жизни и бежали. Так что я тренируюсь делать сердцебиение все более и более слабым, но пока не смогла сообразить, как забрать с собой Линду.
Я больше не могу терпеть наши трапезы. Я по горло сыта тем, что меня заставляют съедать все до крошки. Что вынуждена глотать, давясь, отбивную, которую мать жарит до тех пор, пока она не станет жесткой, как подошва, и подает плавающей в подгорелом масле. Глядя на меня кинжально-пронзительным взглядом, отец говорит:
– Съешь все, у тебя меньше минуты, чтобы закончить.
В ярости я запихиваю в рот всю отбивную целиком. Она не лезет в горло. Я давлюсь. Помогите, я не могу дышать! Дыхательное горло перекрыто. Я задохнусь… Отец не двигается. Под конец я сую пальцы в рот, стараюсь ухватить кусок мяса, засевший в глотке, и, наконец, мне удается выудить его на тарелку. Голова кружится.
– Подбери это, пойди и выброси в туалет, – велит отец.
Я по горло сыта тем, что приходится заглатывать все подряд, как машина. Своим удушьем и рвотой под презрительным взглядом отца. Каждую пятницу происходит битва – в этот день мать готовит еще одно блюдо, которое я ненавижу: рыбу в горчичном соусе. Годами я подавляла тошноту, но теперь больше не хочу. Я ничего не говорю, но сижу, скрестив на груди руки. Обед подходит к концу, и мать убирает со стола. Отец говорит свое обычное:
– Ты не встанешь из-за стола, пока не съешь все.
Он остается сидеть напротив, сверля меня взглядом. Решительная, я не поднимаю головы. Проходят часы. Гложущая внутренняя ярость обращает меня в камень. Под конец отец поднимается, приказав:
– Не шевелись.
Отлично, я не буду шевелиться. Настает время ужина. Они едят, сидя передо мной, притворяясь, что не видят меня. Мне плевать; единственное, о чем я думаю, – это о том, как отчаянно мне нужно в туалет. Они поднимаются наверх, чтобы ложиться спать, и я должна помочь в отцовском ритуале отхода ко сну. Должно быть, это единственный раз, когда я рада опорожнить его горшок, и использую эту возможность, чтобы сходить в туалет. Затем мать отводит меня вниз и вновь усаживает перед моей тарелкой. Я остаюсь в темной столовой, напротив этой ужасной рыбы в ее ужасном горчичном соусе, которую отказываюсь есть.
На следующий день после утреннего ритуала отец говорит:
– Хорошо, мы приберем твою еду до обеда. Сможешь съесть ее потом.
За ужином в тот вечер рыба снова возвращается, но уже в половинном количестве. Это мне по силам, я ее съедаю. Топор войны зарыт до следующей пятницы.
