Я готова начать все заново. Или скорее это Матильда готова начать заново. Мод – жалкая девчонка; она дрожит от страха и повинуется. Но Матильда – воин; она принимает битву. Я познакомилась с ней в «Красном и черном», и она буквально ослепила меня. Я обожаю ее энергию, ее страстность, ее бескомпромиссную натуру. Она пожертвовала бы жизнью за свои идеалы. Она становится моей тайной подругой, подбадривает и поддерживает меня.
Как-то раз отец пускается в лекцию об имени Мод, которое можно во французском варианте писать с е на конце или без е. «Мод без е» – производное от Мадлен. Мадлен – плакса. Но «Мод с е» происходит от Матильды. Не знаю, правда ли это, но я сразу же понимаю, что каким-то образом связана с храброй, умной и красивой Матильдой. Теперь я не только единственная дочь Луи Дидье, я – сестра-близнец Матильды. И она выходит на передний план всякий раз, как я должна сражаться в битве.
Мод – жалкая девчонка; она дрожит от страха и повинуется. Но Матильда – воин; она принимает битву.
Одна из вещей, с которыми Матильда не станет мириться, – это желание отца, чтобы я играла на аккордеоне для гостей, будь то всего лишь Альбер и Реми, когда им подносят аперитив, или кто-то из наших редких визитеров-масонов. К этому времени отец уже должен знать, что я никогда не соглашалась быть его дрессированной обезьянкой. Однажды утром он приглашает Раймона на стакан «Рикара». Мало того что я должна прислуживать этой свинье, теперь отец еще и велит мне сыграть ему «Под парижскими мостами». Я отказываюсь. Он настаивает, я стою на своем; он гневается и начинает орать. Не помню, что он говорит, но Матильда слепнет от бешенства. Я хватаю аккордеон и швыряю ему в лицо. Я получаю хорошую порку тростью по спине и шестьдесят часов занятий на аккордеоне сверх моего обычного расписания.
– Будешь ложиться на час позже и вставать на час раньше в течение месяца, – говорит отец.
Это тяжкое наказание. Но да будет известно всем, что Матильда не станет играть на аккордеоне для Раймона.
Теленок
Ежеквартальные визиты Убийцы теперь становятся моим наваждением, поскольку мне все труднее играть лицемерную роль утешительницы бедного обреченного теленка. Накануне очередного визита Убийцы я представляю, как освобождаю обреченное животное и максимально использую ту пару минут, когда ворота дома открыты для грузовика доставки, чтобы бежать вместе с теленком. Но когда этот день настает, теленка всякий раз предательски убивают.
В этот раз, когда теленка сажают на цепь, я замечаю, что крюк меньше обычного. Стоит мне остаться наедине с животным, как я пытаюсь вытащить крюк. Получается! Я подталкиваю теленка к открытым воротам, подгоняя вполголоса: «Беги, убегай!» Но он начинает метаться из стороны в сторону, создавая неописуемый шум. Убийца с воплями бегает за ним. Мать кричит, веля мне ловить теленка. Отец, должно быть, разбуженный шумом, появляется в окне и палит из дробовика в воздух. Теленок забегает в электрическую изгородь, неистово скачет и все сильнее паникует.
Под конец Убийца его ловит. Теперь нам придется ждать двадцать четыре часа, чтобы животное снова успокоилось, прежде чем его убьют. Никто не видел, как я расшатала крюк, поэтому обходится без наказания. Но меня снедает стыд, что я так и не смогла спасти бедное создание, вогнав его вместо этого в еще больший ужас.
Не знаю, то ли это связано с бунтами Матильды, то ли это такой окольный способ призвать ее «к ноге» и заставить замолчать, но отец достал из шкафа пару костылей и начал вести себя как калека. Он не падал, не ранился, но, хотя он с легкостью мог бы ходить без всякой помощи, я должна помогать ему усаживаться в кресло – а также садиться на унитаз и вставать с него.
Когда мы обихаживаем отца по утрам и вечерам, он теперь не делает сам абсолютно ничего. Он не приподнимает зад, когда мы с матерью должны надеть на него брюки. Не поднимает ноги, чтобы мне было легче надеть на него носки. Каждый день я должна массировать ему ступни, которые чудовищно воняют. Меня тошнит от этих ног с их длинными черными ногтями. Я чувствую себя виноватой, что я такая плохая дочь, но в то же время ненавижу его. Отец чувствует мою ненависть и хочет «усмирить» меня.
Сейчас лето, и мы обедаем на веранде. Мне велят отрезать кусок выдержанного голландского сыра, настолько твердого, что мне трудно вогнать в него нож. Раздраженная, мать забирает у меня нож и случайно ранит себя. Они оба слетают с катушек, утверждая, что это я виновата в ее ранении. Отец говорит, что назначит мне наказание, «от которого будет больно». И вдруг я взрываюсь. Хватаю нож и со всей силы вгоняю его в свою другую руку, лежащую на сырной доске. Кричу во все горло:
– Давай, давай! И что ты теперь со мной сделаешь?
Его глаза вбуравливаются в мои. Я не отвожу взгляд. Пусть он хоть убивает меня – я не отступлю. Не знаю, сколько времени это длится; нож по-прежнему торчит в моей руке. Наконец, отец сдается; он сдается первым.
– Иди и принеси виски, – говорит он матери, – и заодно сделай себе перевязку.
– Да-да, точно! – ору я вслед матери. – Иди и принеси виски. Если найдется что покрепче, тоже неси. Если пожелаешь, я полью и на твой порез!
Мать возвращается с бутылкой «Джонни Уокера». Я выдергиваю из руки нож и лью виски на рану, которая обильно кровоточит. Виски струйками стекает на землю, но мне нет до этого никакого дела. Я по-прежнему не отвожу взгляда от отца. Он не заставит меня отвернуться.
В конце концов, я возвращаюсь за рояль, и клавиши в итоге пачкаются кровью. Матильда довольна, но меня что-то беспокоит. Поливая руку виски, я заметила кое-что в глубине пылающих глаз отца. Я увидела намек на… гордость. И теперь удовлетворенность бунтом вдруг куда-то делась. Не дала ли я ему именно то, что он хочет, – демонстрацию своей силы, мужества, решимости и способностей? Что, если по сути своей я – лишь жалкая марионетка, которая даже не понимает, что по-прежнему просто повинуется его ментальным приказам?
Отец говорит, что назначит мне наказание, «от которого будет больно». И вдруг я взрываюсь. Хватаю нож и со всей силы вгоняю его в свою другую руку, лежащую на сырной доске.
Не знаю, манипулирует ли отец мною. Не знаю, контролирую ли я свои собственные поступки. Моя ярость неописуема. Я думаю об этом, подбирая опавшие сучья на лужайке, прежде чем косить траву. Отец неподалеку, сидит на своем деревянном ящике. Спина болит от согнутого положения, я выпрямляюсь. Но это запрещено: я не должна ни вставать коленом на землю, что было бы проявлением лени, ни выпрямляться. Отец свирепо прикрикивает на меня. Я подбираю с земли длинного земляного червя, который извивается в моих пальцах. Притворяюсь, что швыряю его в отца, и тот отшатывается в сторону. Потом со злобным блеском в глазах я раскачиваю червяка перед своим лицом и опускаю в рот. Жую его, глядя прямо в отцовские глаза.
– Ты ничего не можешь мне сделать! – кричу я. – Ты никогда не сможешь ничего сделать!
Сердце бешено колотится. Больше нет сил лететь на волне гнева. Пытаюсь проглотить червяка, но у меня сводит желудок. У меня внутри все трясется, и я чувствую всей глубиной души, что теряю рассудок. Что бы я ни делала, хуже я делаю только себе. Неужели я никогда не уберусь из этого ада? Я наклоняюсь, продолжая собирать сучья. Чувствую, что я в ужасной опасности. Помогите, я схожу с ума! Мать права: мне самое место в психиатрической лечебнице в Байёле.
