В норме я должна приходить в «бар» каждый день на свой «урок немецкого в половине двенадцатого. Но сегодня по какой-то причине меня вызывают в бальный зал. На этот раз все ставни опущены. Атмосфера торжественная. Отец сидит на почетном месте в центре комнаты, серьезный, внушительный. Он жестом велит мне сесть на скамеечку для ног перед ним. Мать тоже вызвана, стоит, прислонившись к двери, позади меня.
Я стыжусь его запаха, стыжусь этого своего стыда, стыжусь своей ненависти к нему и неблагодарности за все его «жертвы». Из-за кипящего котла противоречивых эмоций у меня начинаются мигрени.
– Ты знаешь, что ты – страж храма, – говорит он.
Внутри моей головы раздается тревожный звоночек.
– Когда я умру, меня похоронят в саду. И именно ты будешь вечно нести караул над моей могилой.
Чем дальше отец говорит, тем сильнее нарастает во мне паника.
– Ты не будешь одна. Я буду навещать тебя, я всегда буду рядом с тобой, чтобы продолжать свои поучения.
Он рассказывает мне, где должна быть его могила: там, где сейчас стоит скамья в саду, лицом к веранде.
Выходя из зала, я замечаю, что мать пепельно-бледна; похоже, она потрясена не меньше меня. Мы запираемся в классе и в отчаянии шепчемся: «Не может быть! Это невозможно! Не навсегда!»
Как и я, мать всегда знала, что моей миссией будет «охранять» память отца после его смерти, но мы думали, что долго это не продлится. Она не представляла, что мне придется сторожить его могилу и что его физические останки останутся в усадьбе.
– Но я собираюсь бежать! – восклицаю я.
– Когда я умру, меня похоронят в саду. И именно ты будешь вечно нести караул над моей могилой.
Это всегда было навязчивым страхом матери – что я убегу и оставлю ее здесь, одну перед лицом отцовского гнева.
– Нет, не убежишь! Ни за что! Я на это не соглашусь.
Она словно умоляет меня не покидать ее.
Тем вечером я обдумываю это последнее отцовское объявление. Он что же, действительно думает, что я горю желанием сторожить его могилу и видеть, как он выходит из нее после смерти? Интересно, неужели каждому, кто перерождается, нужна дочь, чтобы приглядывать за его могилой? У Леонардо да Винчи дочери не было.
Кроме того, прежде чем подумывать о начале новой жизни, неплохо бы сделать что-нибудь из прежней. Я никогда не видела, чтобы кто-то из моих родителей занимался хоть чем-то стоящим. Великие умы защищают человеческие ценности – справедливость, как Виктор Гюго, равенство, как Эмиль Золя. Чем вообще занимается мой отец, если не считать переписывания немецких детективных историй, которые он даже не понимает?
Я силюсь не дать ему утянуть меня с собой в эту бездну. У него на самом деле и жизни-то нет; это больше похоже на живую смерть, и мы захлебываемся в его вони и грязи. Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как он похоронил себя заживо – забрав с собой и нас – за воротами этой усадьбы. Пусть идет и строит себе мавзолей в саду. Пусть возводит над ним пирамиду, если пожелает. Может даже прихватить в посмертие свою жену, как те славные фараоны, о которых он вечно твердит…
Но я не буду сторожить эту гробницу. Я даю себе безмолвное обещание, что не буду.
Экзамен
Вот-вот произойдет выдающееся событие. В июне я держу экзамены по французскому за курс средней школы – на аттестат зрелости. Поскольку мать заставила меня перескочить через год, все идет так, как и хотел отец: экзамен по французскому в пятнадцать, остальные выпускные экзамены – в шестнадцать.
Мать заказывает мне брючный костюм из бархата темно-синего цвета и новые туфли. Мне также нужен паспорт, так что нам приходится отправиться в деревенскую ратушу. Мать надевает шарф и темные очки, берет большую сумку, которую я не видела уже многие годы – с тех пор как мы ездили к мадам Декомб. Мы выходим с территории усадьбы через маленькую садовую калитку: «Так мы будем незаметнее».
Сколько времени прошло с тех пор, как мы выбирались наружу? Пытаюсь сосчитать. Восемь лет, может быть, девять? Как странно, даже воздух пахнет здесь почти по-другому. Я пугаюсь проходящего грузовика, который, кажется, так и утягивает меня за собой струей воздуха. Мы поворачиваем направо и проходим мимо домов с красивыми цветочными горшками, висящими перед открытыми окнами. Кажется, я никогда не видела цветов в горшках. Я так привыкла к зацементированным дорожкам, что мне трудно не спотыкаться на неровной брусчатке, и приходится замедлять ход. Но мать торопится; я вижу, что она нервничает. За домами, сколько хватает взгляда, видны поля. Как прекрасен горизонт! Никого никогда не следует лишать горизонта!
На главной площади перед церковью стоит ратуша со своим красно-бело-синим флагом, точно как в книгах. Милая женщина приветствует нас и заполняет бланк.
– Цвет глаз? – спрашивает она, поднимает на меня взгляд, потом говорит: – Ой, какие у вас красивые голубые глаза!
По пути домой мы перестаем узнавать улицы, кружим, не способные найти дорогу. На какой-то миг у меня возникает безумная идея, что мы могли бы уйти – мы вдвоем – и никогда не возвращаться в этот дом. Но мать в полной панике. Шарф соскользнул с нее, и она так сильно закусила губу, что появилась кровь. Вдруг мы слышим шум поезда. Мать чуть ли не бежит к железнодорожным путям; нам нужно лишь идти вдоль них, и вскоре мы уже будем у главного входа в дом.
Прежде чем войти в ворота, я бросаю один последний взгляд на дорогу, которая идет параллельно металлическому забору и ведет в Сент-Омер – далеко-далеко за горизонт.
Приходят извещения о моем экзамене: я должна быть в средней школе Поля Азара в Армантьере в восемь часов утра. Родители рассказывают мне, что я должна сделать: пойти на станцию, которая находится всего в тридцати метрах слева от наших главных ворот, найти платформу для поездов, отправляющихся в Лилль, и поехать в Армантьер. Там я возьму такси и доеду до школы.
– Цвет глаз? – спрашивает она, поднимает на меня взгляд, потом говорит: – Ой, какие у вас красивые голубые глаза!
Ночью накануне экзамена я не сплю – совсем. Утром выхожу на улицу одна, потому что мать должна остаться рядом с отцом. Одна! Но я так встревожена, что на самом деле не чувствую, что оказалась снаружи. Каждые десять секунд смотрю на часы, проверяя, правильно ли делаю все, что мне сказано. На той ли я платформе?
Я чувствую себя такой крохотной, что могла бы провалиться в асфальт. Но в то же время ощущаю себя такой большой! Ненавижу свой рост. Я великанша по сравнению со всеми остальными, и люди на меня пялятся. Нервно гадаю, смогу ли я открыть дверь в вагон, и решаю пристроиться за другими пассажирами. Я копирую их действия, поднимаюсь в вагон вслед за ними и сажусь позади них. Во время поездки меня гложет другая паническая мысль: как долго поезд будет стоять в Армантьере? Как я из него выйду? И как найду нужную школу? В Азбруке я пристально наблюдаю, как сходят с поезда другие пассажиры. Похоже, это не слишком трудно.
