Мсье Молен похлопывает меня по плечу.
– Давай, малышка, нам снова на выход.
Я в легкой панике: я не знаю, что мы будем играть, я больше ничего не подготовила!
– Вперед, ребята, – говорит мсье Молен, – сыграем им «Когда святые маршируют».
Слушатели вскакивают на ноги, хлопают в такт. Музыканты начинают расходиться вовсю, дурачиться. Значит, можно хорошо делать свое дело – и при этом получать удовольствие? Я постепенно поддаюсь общему возбуждению. Никогда ничего подобного не чувствовала! Ощущаю, как мои пальцы на струнах становятся гибче, тело расслабляется, лицо светлеет и самопроизвольно расплывается в улыбке. Я подмигиваю трубачу, и он подмигивает мне в ответ!
Изумительное чувство эйфории.
Я не в концентрационном лагере. Я играю не для того, чтобы остаться в живых. Я и есть живая. И я играю музыку ради удовольствия делиться этой радостью с другими музыкантами и другими людьми.
Я вырвалась из родительского дома. Я вырвалась.
Я не в концентрационном лагере. Я играю не для того, чтобы остаться в живых. Я и есть живая. И я играю музыку ради удовольствия делиться этой радостью с другими музыкантами и другими людьми.
Эпилог
В детстве я давала себе обещание и скрепляла его молитвой: «Если я когда-нибудь выберусь, я буду благоговеть перед всем, что увижу. Я молю, чтобы голос моего отца оставался запертым в этом доме и не преследовал меня повсюду».
Думаю, я сдержала свое обещание, но иногда сомневаюсь, что моя молитва была услышана. Я часто приезжаю на полуостров Арнем-Ленд в Северной Австралии, ухожу далеко в буш
[10] с австралийскими аборигенами и останавливаюсь у Макса Дэвидсона, рейнджера, который уже больше тридцати лет руководит лагерем в этой идиллической местности. Когда я была там в последний раз, мне снилось, что я живу в замечательном доме Макса, окруженная этими прекрасными пейзажами, которые всегда дарят мне острое чувство свободы. Потом фокус сна внезапно сместился, чудесная панорама стала головокружительно съеживаться перед моими глазами, пока не превратилась в маленький макет, стоящий на столе на веранде перед моим отцом. Он рассмеялся: «Ха-ха! Подумать только, все эти годы она думала, что находится снаружи, в то время как в действительности никогда не покидала этот дом». Мое тело закостенело от ужаса; я повернулась, чтобы взглянуть на Макса, который кивнул и сказал: «Да, я тоже считал все это реальным, но это был всего лишь макет». Я вздрогнула и проснулась.
К счастью, этот сон снится мне не слишком часто, но напоминает, что надо сохранять бдительность. Прошло тридцать восемь лет с тех пор, как я покинула дом моего детства, чтобы выйти замуж. После этого началась борьба за обеспечение моей эмоциональной свободы. Очень долго я не могла говорить о своем прошлом ни с мужем, ни с друзьями. Ни даже со своими психотерапевтами. Стоило зайти речи о моем воспитании, как я всегда начинала темнить. Да и кому это могло быть интересно?
На самом деле я скрывала свою историю, как постыдную тайну. Я боялась, что люди от меня отвернутся. Что они будут смотреть на меня с отвращением, как смотрел Реми, заметив мой шрам. Я была в ужасе от перспективы остаться в одиночестве – снова.
По большей части я была так счастлива, что сбежала из своей тюрьмы, что у меня не было никакого желания возвращаться к ней, пусть даже мысленно. Я ездила повидаться с родителями каждую неделю, испытывая всевозрастающий дискомфорт. Меня терзало чувство вины за то, что сбежала с тонущего корабля. Отец в конце концов привык к Ришару и перестал требовать, чтобы я с ним развелась.
Но, едва выйдя за ворота, я ныряла «солдатиком» в свою «реальную» жизнь с «реальными» людьми и «реальными» отношениями. У меня не было времени размышлять о своем прошлом. Лишь намного позднее мои похороненные страхи проявились снова, заставив меня разбираться с язвами моего детства.
А пока у меня были гораздо более срочные и гораздо более волнующие планы и стремления. Я хотела часами гулять, не ограниченная клетками заборов, бегать по пляжу, который тянулся к горизонту, зарабатывать на жизнь рука об руку с коллегами, путешествовать, переставлять мебель, ходить в книжные магазины и покупать любые книги, какие захочется, слушать «Битлз», смотреть кино, смеяться до упаду, плакать от души.
Однако мне пришлось учиться самым элементарным правилам жизни в обществе: разговаривать с незнакомыми людьми, находить дорогу в открытых местах, есть в ресторане с друзьями. Это может казаться кому-то очевидным, но как можно есть, пить, жевать, отвечать и глотать одновременно, не брызгаясь слюной и не давясь? Как разминуться с человеком на тротуаре, когда навстречу тебе идут люди? Как сказать «нет»? Или «да»? Я была слишком занята стараниями сориентироваться во всем этом, чтобы размышлять о прошлом.
Только после смерти отца в декабре 1979 года мое тело начало выражать страдание, которое я похоронила. Как только я оказывалась вне профессиональной обстановки, где все шло гладко, меня принимались мучить мышечные спазмы, обмороки и эпизоды, которые я по ошибке принимала за приступы астмы. Теперь я понимаю, что все это были классические симптомы состояния, известного как «общее тревожное расстройство». Я намертво сцепляла зубы и тащила себя вперед на чистой силе воли, как и учил меня отец. Кроме того, у меня не было никакого желания обращать внимание на эти признаки, поскольку я тогда только-только родила чудесную зеленоглазую девочку. Я то и дело повторяла себе: «Ты вырвалась, ты свободна».
Но «быть снаружи» оказалось недостаточно, чтобы сделать меня свободной. Я по-прежнему оставалась заперта за «воротами» своего воспитания: я чувствовала себя виноватой, если хоть минуту проводила в безделье; я всегда просыпалась раньше будильника и вскакивала с постели, даже не дав себе времени потянуться; я планировала свои поездки так, чтобы прибыть на встречу точно в назначенное время, вплоть до минуты. Я чувствовала, что невысказанные страхи детства рыщут в темных лесах моего разума, дожидаясь момента, когда смогут разорвать меня на части.
Эти страхи набросились на меня в тот день, когда я решила изменить свою жизнь, убраться подальше из прежних мест, раз и навсегда установив дистанцию между собой и отцовским домом. Мне было двадцать пять лет. Когда я ехала в машине к Парижу, у меня случилась паническая атака, которая едва не стоила жизни мне и моей дочери. Она была лишь первой из многих.
Внешне я была весьма успешным и продуктивным юристом в строительной фирме. Но внутри оставалась добычей тех ужасов, которые испытывают люди, страдающие паническими атаками: кошмарных снов, которые уносили меня обратно в подвал, кишащий крысами, где мне полагалось «сливаться» с мертвецами; фобий, которые делали простейшие задачи непреодолимо трудными; разрушительного обсессивно-компульсивного поведения; ритуалов для «самозащиты от числа три»; головокружений, обмороков и приступов страха.
