– Моя семья древнее, чем ведьмы, – отвечаю я, оставив в покое покрывало и сложив руки на коленях. Я говорю ему вещи, которыми не делилась ни с кем и никогда. – Древнее, чем сам наш мир.
– Но ты умеешь делать… разные вещи, – говорит Оливер, и в голосе его чувствуется напряжение, будто он только сейчас подобрался к тому, что ему больше всего хотелось бы знать. – Например, тот мешочек с травами, который ты мне дала…
– Это была не настоящая магия, – отвечаю я, отводя глаза в сторону и чувствуя себя очень странно оттого, что говорю с ним о таких вещах – о магии и о том, кто я такая на самом деле. О таких вещах я никогда ни с кем не говорила – кроме Уокеров, разумеется.
– Это было просто лекарство.
Бабушка часто рассказывала мне о тех временах, когда наши предки разговаривали с Луной, спали под деревьями и не боялись ничего на свете. О том, как они одним движением пальцев творили волшебство, и это было для них так же естественно и просто, как масло на хлеб намазать.
Но старинные традиции были утрачены. Заклинания забыты – во всяком случае, те, что не были записаны в книге. Самая древняя, изначальная магия в ее чистом виде была утрачена Уокерами. Причин тому было много, но главная заключалась в том, что время безжалостно разрушает, размывает все – даже кажущееся незыблемым и вечным. До наших дней у Уокеров сохранилась только ночная тень – последнее волшебство, напоминающее о том, кто мы есть и кем были когда-то. Последнее, что в нас осталось от настоящих ведьм.
Со временем Уокеры начали использовать травки и слабенькие привороты, которые пришли на смену мощным темным заклинаниям.
«Луна благосклонна к нам, – говорила бабушка. – Но мы разучились этим пользоваться».
Оливер выходит из луча лунного света и идет к кровати.
– Значит, ты не можешь исправить, что уже сделано? – спрашивает он.
– Например?
– Например, мертвого оживить.
Я тяжело сглатываю и впиваюсь ногтями в край матраса. Я понимаю, о ком он сейчас спрашивает.
– Макса? – уточняю я и ожидаю ответа, но слова, кажется, застряли у Оливера в горле. – Нет, никого из мертвых я оживить не могу. И никто не может.
Такая магия была подвластна когда-то совершенно другому типу ведьм, не нам, но со временем и эта древнейшая форма колдовства почти полностью исчезла. И, добавлю, исчезла она неспроста, есть на то причины.
Дело в том, что мертвые никогда не должны возвращаться оттуда, где они побывали.
После того, что они там видели.
Оливер идет через комнату – от его шагов с пола поднимается пахнущая лавандой пыль, он садится на дальнем краю кровати, прижимает ладони к вискам, и у меня неожиданно замирает сердце. Он надеялся, что мне, быть может, под силу все исправить и вернуть к жизни Макса. Но я не могу, и от этого начинаю чувствовать себя совершенно никчемной. Не та я ведьма, не та. Неправильная. Не такую ведьму он надеялся найти во мне.
Внутри меня зарождается знакомое чувство страха, ощущение, что никакая я не Уокер. Так, только по фамилии разве что. Но колдовать по-настоящему я не умею. И даже ночной тени у меня нет.
– Как он умер? – спрашиваю я. Пытаюсь понять, знает ли он хоть что-то. Или помнит. Может, скажет наконец? Но мне страшно оттого, что я не уверена, хочется ли мне услышать ответ.
– Я не знаю, – говорит Оливер, а когда он поднимает на меня глаза, я вижу в них отражение леса. Вижу темное, затянутое облаками небо и медленный ход времени. – Мне хотелось бы вспомнить, – с ноткой беспокойства в голосе продолжает Оливер. – Но такое ощущение, будто мои воспоминания подменили чем-то холодным, словно я снова оказался в лесу и ничего не вижу вокруг, – его голос дрожит от избытка чувств, и я понимаю, что он говорит правду. О других вещах Оливер, возможно, и лжет, но только не об этом, не сейчас.
– Иногда наш мозг хочет, чтобы мы что-то забыли, – говорю я, и мой собственный голос кажется мне слишком грубым, шершавым, словно галька на берегу озера. Сидящая внутри меня боль растет, усиливается. У меня самой есть вещи, о которых мне хотелось бы забыть.
Как, например, тот день, когда умерла бабушка и оставила меня одну. Точнее, оставила меня с мамой, которая не хочет видеть меня такой, какая я есть.
– При этом становится не так больно, – добавляю я.
Оливер печально смотрит на меня, и я очень хорошо понимаю его. Мне хочется протянуть руку и накрыть ею ладонь Оливера. Прикоснуться к его щеке, к груди. Хочется утешить и сказать, что все будет хорошо. Но момент уже упущен.
– Моя бабушка любила повторять, что наш сон смывает, как вода, события прошедшего дня, – произношу я слова, которые очень часто утешали меня саму. – Что сон – лучшее лекарство почти от всех неприятностей.
Я откидываю одеяло и забираюсь в постель. Оливер обходит кровать с противоположной стороны, медлит немного, а затем ложится рядом со мной, и я начинаю гадать, о чем он сейчас думает. Дышит Оливер тяжело, прикрыв глаза, словно хочет не видеть меня. Словно я мешаю ему, словно я та, кому нельзя доверять.
Я задуваю свечу на прикроватном столике, и в мгновение ока комната погружается в темноту – невообразимо глубокую темноту. Даже слабенький лунный свет не проникает больше в окно. Матрас прогибается, когда Оливер кладет голову на подушку и смотрит на потолок с подвешенными над моей кроватью странными предметами – веточками, кусочками коры и пучками травы. Я чувствую смущение: это какие-то детские вещицы. Вещицы, собранные маленькой девочкой, которая все еще верит в удачу и плюшевые сны.
Внезапно мне приходит в голову, что мой дом полон незнакомых, в общем-то, мне людей. Парень, которого я нашла в лесу, и девушка, которая всего лишь несколько дней назад только фыркнула бы, попроси я у нее карандаш на уроке. Фыркнула и не дала бы. Честно говоря, мне нравится, что здесь Оливер и Сюзи: с ними дом кажется наполненным жизнью.
А я впервые за долгое-долгое время не чувствую себя одинокой.
Спальня на чердаке наполняется звуками нашего дыхания: вдох – выдох – вдох – выдох, и тишиной между ними. Я чувствую себя совершенно свободно и спокойно, словно Оливер уже давно, сотни раз, всегда спал здесь, на моей кровати.
Но вскоре тишина начинает раздражать меня, я не могу уснуть, и чувствую, что Оливер тоже ворочается рядом со мной – значит, тоже не спит.
– За что тебя отправили в лагерь? – задаю я вопрос, который мучает меня с той первой минуты, когда я нашла Оливера в лесу. Правда, раньше я не решалась спросить его об этом: слишком боялась услышать ответ, наверное.
Дыхание Оливера становится более частым и не таким глубоким, как до этого. Несмотря на темноту, я чувствую, буквально вижу, как напряженно сжимаются его зубы.
– Мой дядя. Это он послал меня сюда. Не хотел больше иметь со мной дела…
Конец фразы повисает в воздухе. Такое впечатление, словно мысль Оливера разломилась пополам. Ну, и где же ее вторая половинка?
