Появилась няня у нас вскоре после смерти папы. Было ей, наверное, лет сорок с небольшим. Была она невысокого роста, некрасивая, но в серых глазах ее светилась такая доброта и ум, что нам с Ташей она казалась красивой. Мама привезла ее из Москвы. До этого она много лет жила в одной семье и вырастила там двоих детей, и, как это ни странно, я даже запомнила фамилию этой семьи – Шенфельд, а дети – Таня и Юра. Запомнила, потому что дети эти долго переписывались с няней. Помню, как она читала длинные письма и вытирала слезинки, помню фотографии гимназистки и гимназиста – оба казались мне очень большими. Мы очень ревновали няню к этим письмам.
В доме Грачевых и в Отякове. Сашенька и Машенька
Первая квартира в Можайске, которую я вспоминаю смутно, – это дом Грачева. Он стоял на одной из главных улиц Можайска, недалеко от церкви Троицы, я помню эту белую, как бы кружевную церковь, от нее не осталось и следа после нашествия фашистов в 1941 году. <…>
На лето, уже в начале весны, мы уезжали в Отяково, к маминому дедушке. Мы поселялись в «большом доме» и, хотя в некоторых комнатах стояли у стен подпорки, ничего, жили, и не один год. А сколько чудес было в этом доме! Первое – это закрытая неотапливаемая комната на втором этаже, рядом с гостиной; она была завалена разными картинами и журналами с иллюстрациями. Как было интересно пробираться туда, вдыхать замечательный запах пыли и сырости и смотреть, смотреть. Второе – винтовая железная лестница из столовой на второй этаж; она была без перил, и человек, поднявшийся по ней, как бы вырастал из-под пола. Ходить нам по ней, конечно, строго запрещалось. Третье – стекла в окнах кабинета, рядом со столовой, были все разноцветные, и так интересно было, забравшись на широкий подоконник, смотреть в старинный парк через самые разнообразные оттенки. Четвертое – окно нашей детской, на втором этаже, выходило прямо на крышу террасы, и тоже интересно и страшно было вылезать туда. А заросший, совершенно запущенный парк вокруг дома! Там были липы, которые трое взрослых не могли обхватить, взявшись за руки. Вообще, обхватывать деревья было одно из наших любимых занятий. А сколько малины, крыжовника и смородины росло в зарослях парка, правда, ягоды были мелкие, их клевали куры, мальчишки из деревни набирали полные картузы. И так смешно нам было, что, увидев нас, мальчишки с испугом убегали.
Но больше всего я любила ходить во флигель к дедушке. Собственно к дедушке меня редко допускали, да я и сама побаивалась его, а вот попасть на половину к Александре Егоровне было блаженство. Там была какая-то особая обстановка, не похожая на нашу домашнюю. Высокие кровати с перинами, с бесконечными разных размеров подушками, прикрытыми кружевными накидками. Всегда Сашенька угощала меня очень вкусными пирогами и пряниками своего печения. Она меня баловала, и, когда я высказывала желание покувыркаться на подушках, помню, под воркотню Машеньки снимались кружева, я разувалась, и начиналось веселье. <…>
Я так любила бывать во флигеле, что ночь мне казалась слишком длинной разлукой с любимым флигелем. Правда, ночь у меня действительно была длинная, я любила заваливаться спать очень рано, часов с семи, еще не дождавшись ужина. Заберусь куда-нибудь в уголок и сплю. Помню, как Таша обязательно найдет меня в моем укромном месте, тормошит и приговаривает:
– Леля, Леля, спать рано, поиграй со мной, ведь ты только пришла.
Но я нема и глуха. Зато и просыпалась перед рассветом.
Хорошо у меня осталась в памяти одна такая ночь. В то лето мы уже не жили в своей детской на втором этаже, а жили в кабинете с разноцветными стеклами. Очевидно, решили, что на втором этаже опасно, потому что и мама спала в большой зале, на первом этаже. Зала эта была страшноватая, и я поражалась маминой храбрости. Потолок в зале был очень высокий, выше, чем в других комнатах. Окна выходили в самую заросль парка. Деревья и кусты подступали вплотную, поэтому в зале было всегда полутемно. Мрачно поблескивал паркет. Портьеры были тоже какие-то темные и длинные, а сама зала была довольно пустынна, мебели в ней было мало. В одном из темных углов стояла мамина кровать с тумбочкой, а неподалеку розовая кушетка. Я почему-то очень любила ее и называла «акушеркой». В ту ночь я проснулась, когда было еще совсем темно.
Почему-то в детстве мы с Ташей часто видели страшные сны. Проснешься, бывало, с бьющимся сердцем. В детской тихо, мирно поблескивает огонек лампадки, на видном месте стоит синий эмалированный чайник с кипяченой водой.
– Няня, пить!
Няня моментально вскакивает со своего дивана и уже стоит около тебя, протягивая чайник. Сделаешь два глотка и, набрав полный рот воды, делаешь вид, что хочешь спать дальше, а сама, как только услышишь нянино посапывание, начинаешь промывать водой глаза, чтобы больше не спать и не видеть этих противных снов. Но большей частью эта процедура не помогала, пригреешься и заснешь опять. Но в ту ночь я не заснула, да и бедной няне не дала спать. Проснувшись, взволнованная полетом ведьм, я, попив воды и промыв глаза, почувствовала бодрость и приятную пустоту в желудке и закидала няню вопросами об ужине. Бедная моя, терпеливая няня! Воображаю, как она уставала за день, и тем не менее отвечала на каждый мой дурацкий вопрос. Пыталась утихомирить меня:
– Ташу разбудишь, мама услышит – придет.
Но я разошлась:
– А что Настя ела? А что Яков ел? А что он пил, чай или молоко?
И вдруг шаги, открывается дверь, и входит рассерженная мама. Я не успела опомниться, как оказалась у нее на одной руке, в другой – мои простыни, одеяло, подушка, и мама несет меня в залу. Она деловито отшлепала меня, быстро постелила мне на кушетке и, прикрывая одеялом, сказала:
– Шевельнешься, еще получишь! Стыдно, большая девка, а не понимаешь: няня целый день работала, а ты ей спать не даешь!
Не успела мама произнести эти слова, как я услышала ее ровное дыхание. Боже мой, как мне было жутко и страшно, отовсюду наступали черные тени, вспомнились летающие ведьмы. А тьма кругом, солнце, наверно, никогда не встанет! И как я, прославленная трусиха, решилась бежать к няне на диван, не знаю. А путь ведь был дальний, нужно было пробежать всю залу и всю длинную столовую. Дверь в кабинет в самом конце столовой. До сих пор я помню ужас в своем сердце, сначала нужно было красться потихоньку, чтобы не наткнуться на что-нибудь, а уж в столовой я припустилась во весь дух и прямо к няне под одеяло.
– Вот она, явилась не запылилась, – шепчет няня, укутывая меня. – Ноги-то – ледышки.
Что подействовало на меня, наказание или пережитый страх, не знаю, но ночные разговоры я прекратила. Хотя просыпаться спозаранку продолжала. Однажды, проснувшись при слабом рассвете, я залезла к няне под одеяло и стала шептать ей на ухо:
– Няня, отведи меня к Сашеньке.
Как ни убеждала она меня, что рано, что Сашенька крепко спит, ничего не помогало. И вместо того чтобы заставить меня замолчать, няня встала, оделась, одела меня и повела к флигелю. Когда мы сошли с крыльца, на траве лежала крупная роса. Няня взяла меня на закорки и понесла к самому Сашенькину окну. Спущенные занавески, тишина, особый запах трав и цветов, который бывает только ранним утром в деревне. Вернулась няня вся мокрая от росы, и ни упреков, ни воркотни, а только сказала:
