Через несколько дней мы получили письмо от Таши, очень тревожное. Настроение в институте сильно изменилось. Из разных губерний к девочкам стали приходить письма о погромах помещиков. У Тиночки Васьяновой дело кончилось трагически: убили мать, а отца, похороненного несколько месяцев тому назад, вырыли из могилы и возили на тачке по деревне. Я не знаю, конечно, каковы были отношения с крестьянами у родителей Тины, но все же такая расправа отдает средневековьем. Тину, в полуобморочном состоянии, взяли родственники. Все эти события наэлектризовали Ташу, и ей казалось, что в Отякове тоже творятся кошмары. Мы, конечно, тут же написали ей успокоительные письма.
А мама пообещала поехать вместе со мной на день Ташиного рождения, 21 апреля, в Москву, чтобы провести с ней у бабушки весь этот день.
Отзвуки революции в Отякове
В один из ярких весенних дней я занималась, как обычно последнее время, творчеством. Устроилась на крыльце с комфортом. У нас стояло там большое кресло дачного типа, снизу у него выдвигалось нечто вроде скамеечки, а спинку можно было опускать горизонтально. В общем, то, что теперь называется кресло-кровать, но сделано, конечно, более примитивно. Причем материал составляли белые прутики. Я постелила на него свою шубку и полулежа писала: «Тихий благовест звучно плывет над рекою…», и вдруг глаза мои остановились на дороге, спускающейся из Косьмова. Листьев еще не было, и она хорошо просвечивала сквозь ветки берез и кленов, растущих на канавке. По дороге шла, как мне показалось, толпа народа. Я привстала и стала следить за ними. Передний поворачивает на нашу усадьбу. Я вскочила, схватила шубку и лист бумаги, карандаш и бросилась в дом.
– Мама, мама, к нам полная делегация идет!
Мама вышла на крыльцо.
– Это косьмовские, – сказала мама, – вон, видишь, Архаров впереди идет.
Оказалось, вовсе не толпа, а всего человек двенадцать. Впереди важно шествовал высокий старик благообразного вида, с длинной седой бородой. Он чем-то напоминал нашего институтского швейцара Ивана. Все были пожилые, молодежи среди них не было, они нарядились, как на покос, в чистые ситцевые косоворотки навыпуск.
– Здравствуй, Наталья Сергеевна, а у нас к тебе разговор есть, – солидно сказал Архаров. – Подходи, мужики, поближе.
Мама велела мне принести стулья из столовой. Пока они рассаживались, я наблюдала за всеми. Лица у всех спокойные и добродушные. А мама стояла немного растерянная.
– Уж садись и ты, разговор длинный будет, – сказал Архаров.
Мама села на вертушку от рояля, как бы олицетворяя этим непрочность своего положения. На мое кресло сел маленький лысый и курносый мужичонка. Я вспомнила, это Иван, по прозвищу Царь. Это прозвище он заслужил в насмешку из-за своей бедности, да и лицом он немного походил на Николая Второго. Он жил с женой. Они ничего не сеяли и не сажали, скотины у них тоже не было. Большей частью они ходили по миру. «Цари работать не любят», – говорили о них в деревне.
Второпях, когда я убегала с крыльца, оставила полуоткрытой выдвигающуюся скамеечку у кресла, и Царя, видно, очень заинтересовало это сооружение. Он сел с краешку и во время всей беседы выдвигал и задвигал скамеечку. Участия в разговоре он не принимал.
Архаров повел речь обстоятельно: начал с «аграрного» вопроса и сказал, что крестьянам землю должны дать обязательно, и на этом основании они просят маму «отписать» им Икушкино, которое они всегда снимали под покос «миром». Они заранее подготовили гербовую бумагу с марками. Архаров бережно развернул сверток и показал его. Мама заволновалась и стала говорить о том, что, раз они так уверены, что землю дадут, почему они не хотят подождать, когда выйдет официальный закон. Ведь, возможно, государство что-нибудь и заплатит за землю.
Тут послышались смешки:
– Навряд ли, не жди, царь все, что можно, с мужика содрал, больше драть нечего.
Архаров опять заговорил:
– А почему мы не желаем ждать, когда выйдет закон, я поясню: ведь Икушкино-то ближе к Грачеву, а грачевские-то мужики нахрапистые, как закон выйдет, они эту землю не упустят, а ежели ты сама нам эту землю отпишешь, они у нас тогда эту землю не отымут. Вообще, Наталья Сергеевна, мы честью тебя просим, – закончил он.
Мне все было ясно, упрямство мамы меня удивляло – в печати вопрос о земле поднимался непрерывно. Даже мой любимый «Сатирикон» (после революции стал называться «Новый Сатирикон») поместил на обложке картинку, где был изображен громадный крестьянин, стоящий на одной ноге в маленьком квадратике земли. Вторую ногу ему негде было поставить, а рядом маленький помещик с плеткой в руках, у которого полные угодья. Ведь они по-хорошему пришли просить, а могли поступить по-другому. Неужели мама этого не понимает? Я смотрела на нее в упор. Наконец она взглянула на меня, и я одними губами прошептала: «Васьяновы». Мама, видно, поняла. Она сразу взяла себя в руки, ее растерянности как не бывало, и она даже весело сказала:
– Ну, раз просите, надо вашу просьбу уважить.
И началось писание на гербовой бумаге. Архаров озаглавил ее «Дарственная грамота». Писали долго, затем после маминой подписи стали расписываться все присутствующие. Расписывались тоже долго, а большинство, в том числе и Царь, ставили «хрестики». Прощаясь, все пожали нам с мамой руки.
– Ну вот, Икушкина у нас теперь больше нет, – вздохнула мама.
– А сколько раз ты была в этом Икушкине? – спросила я
– Мы с Ташей были один раз, когда ездили с Параней в Митенки.
Мама с увлечением начала считать, выходило не то три, не то четыре раза.
– А верхом-то я один раз туда ездила, – вспомнила мама.
– Так верхом ты с полдороги вернулась, тебе показалось трудно.
– Нет, это я вернулась, когда мы с Ташей ездили, помню, Ташенька очень расстроилась. А то мы еще ездили с Сергеем Федоровичем, когда вас не было, и я доехала хорошо туда и обратно.
В маминых словах вдруг прозвучала грусть, и мне стало ее очень жалко.
На другой день к нам вдруг пришла наниматься молодая, симпатичная женщина. Давно уже мама перестала искать прислугу, как-то обходились одним Яковом и изредка приходящей Натальей. Маню увезла мать еще в самом начале марта – «работник» понадобился дома. Девочка эта, чем могла, помогала и как-то скрашивала своей веселостью и непосредственностью трудное, как мне тогда казалось, и скучное земное существование. Две печки в комнатах, русская печь и плита в кухне – все это нужно протопить, сбивание масла, возня с творогом и сметаной. Корову доила и готовила обед мама.
– Мы полный день крутимся, а где результат нашего труда? – как-то заметила мама.
– Зато мы хорошо питаемся, а не все этим могут похвастаться.
– Мы живем для того, чтобы есть, и едим для того, чтобы жить. – Мама, шутя, перефразировала Мольера из «Мещанина во дворянстве».
Итак, женщину, пришедшую к нам, звали Марфуша. Мужа у нее забрали в армию, дочку она отвезла под Верею, к матери, а сама решила поступить в Можайск в прислуги. На базаре она встретила отяковскую крестьянку и случайно разговорилась с ней. Крестьянка оказалась Ульяной Ворониной, и она предложила Марфуше пойти к нам. Она довезла ее до Отякова, пожитки ее помещались в небольшом узелке, завязанные в серый клетчатый платок.
