На другой день я пришла поздно, сначала отправляла тифозных с Шаровым и Серебряковым в госпиталь, а потом заслушалась германовской музыки и даже про еду забыла. Тем более Владимир Григорьевич сидел напротив и временами взглядывал на меня как-то грустно. Последнее время он не пропускал ни одного вечера и обязательно присутствовал при игре Николая Ивановича. Придя домой, я увидела на столе букет хризантем.
– Это один из моих красноармейцев, – сказала Таша. – И ругают, и цветы подносят. Причем эти явно сорваны в Андреевском саду.
Между городом и станцией стояла так называемая «дача Андреева». Это известный можайский садовод и фруктовод, до революции он разводил также птиц и продавал их. Иногда мама покупала у него перед Благовещением птичку, чтобы выпустить ее в парке. А Таша продолжала:
– Я этому парню точно определила, где он хризантемы реквизировал, но обратно их не отнесешь, и я взяла, завернула в газетку, чтобы не видно было, а когда несла мимо «дачи Андреева», чувствовала себя перед владельцами дачи вдвойне виноватой. За яблоками-то я к нему не один раз лазила. Только смотри маме не говори.
А я вспомнила, как мама раз купила у Андреева для Таши скворца и он почти всю зиму прожил у нас. Таша тогда еще в институте не училась. Пасха в тот год была ранняя, и Благовещение пришлось на Страстную неделю, так что при выпуске птицы присутствовала и я. Скворец быстро вспорхнул и исчез, но через час опять прилетел и стал кружиться около балкона. Помню, мы даже дверь с балкона в столовую открыли, хотя было прохладно, думали, может, он захочет влететь. Но он не влетел. Зато Таша говорила, что весной, когда я уже уехала, он прилетал несколько раз и садился на куст сирени перед балконом. Почему-то я сейчас вспомнила всю эту историю со скворцом и спросила Ташу, не фантазировала ли она, правда ли, что прилетал еще.
– Правда, – ответила Таша и добавила задумчиво: – Помню, как я радовалась каждому его прилету. Мне тогда казалось, что скворец хочет что-то сказать мне.
Таша посоветовала маме передать Марии Дмитриевне Разумовской, что в общий отдел военкомата нужны работники. Ведь целая группа молодежи ушла на фронт.
– Она еще не старая, – говорила Таша, – ей лет пятьдесят, не больше, она образованная и аккуратная, а главное, нет в ней этой враждебности к советской власти, как у многих бывших, да, в сущности, она и не буржуйка.
Мама в тот же день пошла к Разумовским и дня через два с радостью сообщила нам:
– Приняли Марию Дмитриевну, в тот отдел, где Ташенька работала. Ее посадили на входящий и исходящий журнал, она мне все подробно рассказала, как она бумажки регистрирует, а потом их подшивает по разным папкам, она говорит, что работает с удовольствием: «Точно пасьянс раскладываю». Я так рада за них обеих. Просили тебя поблагодарить, Таша.
Мама задумалась и с грустью проговорила:
– Ведь я бы тоже могла это делать. Мария Дмитриевна старше меня на десять лет. Ее взяли на работу, а меня не берут.
А моя жизнь становилась радостнее, все чаще и чаще мне казалось, что отношение Владимира Григорьевича ко мне меняется. Из отечески-дружеского и немного покровительственного оно переходит в какое-то другое, порой мне даже непонятное.
Когда он входил в комнату, где было несколько человек, я замечала, что он искал меня глазами, и когда находил, его взгляд становился добрым и он только тогда начинал говорить. Когда первое время после подслушанного мною разговора я пыталась отдалиться от него и больше заговаривала с Германом, его взгляд останавливался на мне с недоумением, как бы спрашивая: что случилось? Я старалась делать вид, что ничего не понимаю, хотя, честно, не знаю, удавалось ли мне это.
А в нашем саду при приемном покое расцвели розы. За ними никто не ухаживал, и они постепенно выродились – то ли розы, то ли крупные цветы шиповника. И цвести стали позднее. Была в глубине сада небольшая беседка, она вся заросла плющом. В общем, в саду было очень хорошо, но никто туда не ходил: днем некогда, а к вечеру, когда начиналась музыка Германа, уходить от нее не хотелось.
Однажды Николай Иванович что-то долго не шел, это случалось с ним редко, и я слышала, что Владимир Григорьевич спросил кого-то в соседней комнате: «А что, Николай не приходил?» И мне захотелось пойти посидеть в нашем саду одной. Я быстро пришла в сад. В то время на работу я всегда ходила с пустыми руками. Сумочки я не имела, да и она ни к чему была. Помню, самая первая сумочка у меня завелась в 1923 году. Всю мою дальнейшую жизнь я ходила на работу, как и большинство, неся что-то в руках: портфель, сумочку, позже продуктовую сумку, так как с работы заходила в магазин. А в то время в руках ничего не было, и от этого было легко. В саду тишина. Пахнет розою и травой, которая густо разрослась по всем куртинам. Я прошла прямо к беседке, и когда входила в нее, мне послышался скрип калитки, я оглянулась. Там стоял Владимир Григорьевич, увидев меня, он направился к беседке. Я невольно остановилась и ждала его.
– Как хорошо у нас в саду, а мы никогда не бываем здесь, – вздохнул он.
– Я только что об этом думала, все как-то некогда.
– Заворожил нас Николай своей музыкой. – Опять заскрипела калитка. – А вот и он сам, – с усмешкой произнес доктор.
Я стала прощаться с ними. Оба уговаривали меня посидеть в саду. Но мной владело какое-то странное чувство, я не могла находиться перед Владимиром Григорьевичем без дела, мне казалось, что он читает у меня на лице все мои чувства, а когда глаза, и руки, и немного голова чем-то заняты, я как бы прикрыта от него. И с болью в сердце, не разрешив Герману даже проводить меня, я ушла.
Доктор Чижиков уезжает в Сибирь
Стояла замечательная погода, был конец августа. Это по старому стилю, а по новому уже начался сентябрь, и лето старалось удержать и продлить как можно ярче свои последние деньки. Я просыпалась по утрам с радостью в сердце, незаметно возрастающей с каждым днем. Однажды я шла на работу в чудесном настроении, ничего не предчувствуя. Почему-то все сотрудники оказались в канцелярии. Директора среди них не было.
– А у нас новость грустная, – сказал Игнатий Корнеевич. – Владимира Григорьевича вчера вечером телефонограммой вызвали в Москву, в губвоенкомат, в связи с его отправкой на фронт, в Сибирь. Сдается мне, что он сам схлопотал себе эту отправку. Помните, неделю тому назад он в Москву ездил.
– А где он? – невольно вырвалось у меня.
– Рано утром в Москву уехал.
– Совсем? – опять не удержалась я.
– Нет, – улыбнулся Игнатий Корнеевич, – получит назначение, оформит документы, небось, завтра приедет, денька два-то ему дадут, дела сдать и собраться.
Что я почувствовала – понятно, но огненная мысль вертелась в моей голове: «Держи себя в руках, принимайся за работу». Я вспомнила, что сегодня нужно отправить двух больных в госпиталь. Прежде всего, ежедневная записка о довольствующих лицах. Как сквозь сон я слышала, что Танетов подтверждал догадку Скороходина о заявлении доктора в губвоенкомат. «И Иосифа с собой не хочет брать ни за что». Иосифа в комнате не было. Я работала как автомат, голова горела, к горлу что-то подступало, и проглотить это я не могла. В канцелярии уже никого не осталось, все разошлись по своим делам. Мне хотелось плакать, и я знала, что, если я пореву хоть немного, мне станет чуть-чуть легче. Но здесь нельзя, дверь каждую минуту может открыться. «Выйду на несколько минут в сад», – решила я. В саду так же, как в те дни, когда все было хорошо. Я направилась к беседке. И вдруг издали я услышала какие-то звуки, вроде всхлипывания, вздохи, сморкания.
