– Можно вас на минуточку, – сказала она и отвела меня в сторону. – Ради Бога, простите меня, но я не могла не подойти к вам, мне так понравился ваш костюм, как он сделан?
Она затащила меня в уборную. И я продемонстрировала секрет своего наряда. Когда я вернулась к своим спутникам, лица их были удивленные.
– Что ей от вас нужно? – спросил Владимир Григорьевич.
– Наверно, насчет платья, – почему-то догадался Герман. И когда я рассказала, доктор добавил:
– Девочка нагловатая.
Я и раньше в нем заметила какое-то пренебрежительное отношение к женщинам. Стеклянникову он называл кокетливой, о ком-то еще сказал: «она напыщенная и неестественная», и я невольно заступилась за Преображенскую. Но он распространяться на эту тему не захотел и довольно твердо сказал:
– Поверьте, у меня были случаи убедиться в ее наглости.
«Неужели она вешалась ему на шею?» – подумала я.
С концерта мы медленно шли по тихим улицам под звездным августовским небом. Звезды часто падали.
– Скорее загадывайте желание, Сергеевна, – сказал Герман, – я уже загадал.
– Бесцельно, – грустно ответила я.
– А хотите, я буду провидцем и предскажу вам с математической точностью, – вдруг заговорил Владимир Григорьевич. – Желание Сергеевны уже исполнилось, желание Николая со временем тоже исполнится, а мое – никогда.
Я даже на мгновение остановилась от неожиданных для меня его слов, но он быстро перешел на тему о предсказаниях вообще и рассказал, что у него в Рославле была гадалка.
– Очень неглупая баба, она имела клиенток среди разных кумушек и здорово вплетала полученные сведения в свои предсказания.
Я чувствовала, как во мне разгорается радость. Слова «желание Сергеевны уже исполнилось» звучали волшебной музыкой и стирали мысли об отъезде. Представлялось, как завтра я проведу с ним целый день, и я наивно чувствовала себя счастливой. Мы подошли к нашему переулку. Я простилась и быстро пошла к знакомому крылечку. Мама открыла мне дверь и, зевая, спросила:
– Хороший был концерт?
– Очень.
– Я постелила тебе постель.
– Спасибо.
Радужные сны снились мне в ту ночь. Наутро я еле удержала себя, чтобы не прийти раньше десяти часов. Когда я пришла, оба встретили меня у калитки, и мы сразу направились в сад. Я как-то быстро почувствовала, что это последний день, и счастливые ночные настроения рассеялись как дым. Лицо Владимира Григорьевича было очень грустным, и эта грусть захватывала сердце не радостью, а ответной болью. Его часто вызывали к телефону. Один раз во время его отлучки я заметила у Германа на мизинце левой руки колечко с небольшим рубином.
– Ay меня есть брошка, тоже с рубинчиком, – заметила я.
– Это память о матери, – сказал Герман и вдруг снял кольцо и стал примерять мне его на пальцы. Оно было велико. – На указательный как раз, – сказал он.
В этот момент я посмотрела на калитку, она открылась, появился доктор. Он внимательно глядел на нас и медленно подходил к нам. Я сняла кольцо и отдала его Герману.
– А принять его от меня вы не хотите? – тихо спросил он.
– Что вы, Николай Иванович, вы же сами сказали, что это память о матери. Разве можно так раскидываться близкими сердцу вещами?
Вскоре доктор позвал нас обедать. Есть мне, конечно, не хотелось, несмотря на то что обед по тем временам был удивительный: мясной суп и на второе мясо с картошкой. Такого обеда я не ела по крайней мере год. Если бы не было рядом со мной Владимира Григорьевича, я, несмотря на все свои переживания, наверняка бы не отказалась от еды. Но его присутствие действовало на меня ошеломляюще, и я хорошо помню, как с трудом запихивала куски в рот, чтобы он не обиделся. Они оба ели с большим аппетитом. И так, втроем, проходил целый день. Мы говорили обо всем и ни о чем. Когда доктор попросил Германа помузицировать, выяснилось, что в комнате лекпомов, где стояло пианино, играли в карты, и нам идти в канцелярию не хотелось. Тогда доктор предложил открыть все двери, нам остаться в маленькой комнате, которая выходила на лестницу, а Герману сыграть нам. Герман ушел вниз, и мы остались вдвоем. Я сидела на диване, очевидно служившем доктору постелью. Он взял стул, поставил его напротив меня, сел и, опершись рукой на письменный стол, стал смотреть на меня. Я не могла смотреть на него, опустила глаза и кусала руки. Но музыка, доносившаяся снизу, была совсем не похожа на привычную и знакомую. Герман играл очень быстро и весело. Не успела я опомниться, как он уже поднимался по лестнице.
– Ты какую-то плясовую играл, – сказал доктор, встал и прошелся по комнате. – Я прошу тебя, сыграй как следует, как всегда, ведь это в последний раз.
Герман опять спустился вниз. На этот раз звуки полились грустные и тревожные.
– Ольга Сергеевна, – вдруг заговорил доктор, – вы видите эту комнату, если я вернусь сюда через несколько месяцев, она будет иметь совсем другой облик и я не узнаю ее. Вы согласны со мной?
– Возможно, – ответила я.
– А люди? – тихо спросил он.
– Люди мало меняются, а иногда при всем желании не могут измениться. – При последних моих словах Герман уже входил.
Вскоре я стала прощаться, боялась, что могут прийти его друзья. Они оба не пускали меня, уверяли, что раньше восьми часов никто не появится. Время и летело, и вместе с тем каждая минута чувствовалась напряженнее и тревожнее. Наконец я решительно собралась уходить. Вдруг в руках доктора появился большой букет белых астр. Я даже не видела, откуда он его достал. Он протянул его мне со словами:
– Они такие же, как вы.
Я взяла букет, поблагодарила и почувствовала, что сейчас заплачу. Чуть не выронила букет, Герман подхватил его, я закрыла лицо руками.
Владимир Григорьевич взял меня за руки около кистей, сжимал их и тихо говорил:
– Ольга Сергеевна, Ольга Сергеевна!
Но я овладела собой, освободила руки, достала платок, вытерла лицо, сказала:
– Прощайте, – и стала быстро спускаться по лестнице.
Вот я уже во дворе. Герман с букетом оказался рядом. Когда мы вышли из калитки, я пошла медленнее. Подходя к площади, Герман сказал мне: «Оглянитесь». Я оглянулась, у нашей калитки стоял доктор и смотрел нам вслед. На улице стали попадаться встречные прохожие, начинался воскресный вечер. Я взяла у Германа букет и спрятала свое заплаканное лицо в цветы. Недалеко от нашего переулка, около длинного серого забора, Герман вдруг остановился и сказал: «Давайте подержу цветы». Я поняла, что он хочет дать мне возможность привести себя в порядок, и последовала его немому совету. Такт Германа на меня действовал всегда умиротворяюще. Наши окна светились, гости еще, очевидно, не уходили. Я простилась с Германом и пошла домой через черный ход. В кухне была Зиночка. «Какие замечательные цветы именинницам», – сказала она. Я попросила вызвать ко мне Ташу. Таша тоже восхитилась цветами.
