Похвалюсь перед Вами только тем, что я написал пьесу достаточно простую – достоинство, на которое во всяком случае должно обратить внимание.
Могучей древности черта.
Одно из лучших достояний –
Возвышенная простота.
Пусть привлечет вас, англичане.
И мощь ее и красота.
У вас на сцене суета,
Убийство, кровь и ужас брани.
А красота всегда проста.
Так не жалейте же стараний.
Пусть воплотится в жизнь мечта.
Что так пленяла Аддисона:
Талантом был он одарен.
Но многословен и учен.
И дочери его Катона
Пример достойный Аддисон,
Но в том, в чем соразмерен он.
Смирите ж буйный и жестокий
Нрав музы вашей и обряд,
Пишите так, чтобы уроки
Мог извлекать и стар и млад.
И чтоб творений дух высокий
Был так же прост, как ваш уклад.
Пусть господа английские поэты не думают, что я хочу дать им в образец мою «Заиру»: я проповедую им естественную простоту и изящество стихов, но отнюдь не ставлю себя в пример. Если «Заира» имела некоторый успех, то я обязан этим гораздо меньше достоинствам моего произведения, нежели осторожности, побуждавшей меня говорить о любви как можно нежнее. Этим я угодил вкусу моих зрителей; можно быть уверенным в успехе, когда обращаешься не столько к рассудку, сколько к чувствам людей. Люди хотят любви, какими бы добрыми христианами они ни были, и я глубоко убежден, что великому Корнелю пришлось бы худо
[401], если бы он в своем «Полиевкте» ограничился тем, что заставил неофитов разбивать статуи язычников, ибо испорченность человеческого рода такова, что
Хоть Полиевкт исполнен пыла,
И веры, и других заслуг,
Но публика к нему б остыла,
И зал не отбивал бы рук,
Когда б Полина не любила
Язычника – и впрямь, мой друг,
Любви достойней он, чем верный,
Но слишком набожный супруг.
Примерно то же самое произошло с Заирой. Все, кто ходит в театр, уверяли меня, что, будь она только новообращенной, она не заинтересовала бы зрителей, но она страстно влюблена, и этим-то она и пленила их. Тем не менее я отнюдь не избежал критики.
Зоилы многие усердно
Меня придирками пытали,
Насмешники немилосердно
Меня повсюду донимали.
Они упорно повторяли,
Что романтичный мой сюжет –
Дитя фантазии превратной,
Что в нем правдоподобья нет
И нету стройности приятной,
Что темен смысл, конец нелеп,
И автор просто глуп и слеп.
Они позору обрекали
Меня, браня без всякой меры.
Они мне дружно предрекали
Свистки и шиканье партера.
Но я, мой друг, презрел нападки
И публике на суд отдал
Мою «Заиру». Были сладки
Мне те мгновенья, когда зал
Ей от души рукоплескал,
Хулителей опровергая,
И я с волненьем замечал,
На зрителей моих взирая,
Как многим робкая слеза
Порой туманила глаза.
Успех желанный пожиная,
Не славлю я заслуг своих:
Я все «def cit» драмы знаю
Не хуже, может быть, других.
Чтоб совершенное создать
Поэзии произведенье,
Мы душу дьяволу отдать
Должны, без всякого сомненья.
А этого не сделал я,
Рассудок здравый сохраня.
Я не смею льстить себя надеждой, что англичане окажут «Заире» ту же честь, что и «Бруту»
[402], который был переведен и поставлен в Лондонском театре. Вы слывете здесь недостаточно благочестивыми, чтобы вас занимала участь старого Лузиньяна, и недостаточно чувствительными, чтобы вас растрогала Заира. Молва гласит, что вы предпочитаете заговор любовной интриге и что у вас в театре рукоплещут при слове «родина», тогда как у нас при слове «любовь». Однако на самом деле вы, точно так же, как и мы, изображаете любовь в ваших трагедиях. Если вас считают не склонными к нежным чувствам, то не потому, что герои ваших пьес не бывают влюблены, а потому, что они редко выражают свою страсть естественно. Наши возлюбленные говорят как возлюбленные, а ваши – все еще как поэты.
Если вы позволяете французам быть вашими наставниками в языке любви, то и мы со своей стороны могли бы многое перенять у вас. Именно английскому театру я обязан тем, что возымел смелость освятить сцену именами наших королей и знатных родов королевства. Мне кажется, что это новшество могло бы послужить источником такого рода трагедии, какая у нас еще неизвестна и в какой мы нуждаемся. Без сомнения, найдутся счастливые дарования, которые усовершенствуют эту идею, едва намеченную «Заирой». Пока во Франции будут по-прежнему покровительствовать изящной словесности, у нас не переведутся писатели. Природа почти всегда создает таланты всякого рода. Надо только поощрять их и давать им применение. Но если бы те, кто несколько возвышается над другими, не получали поддержки в виде почетного вознаграждения и более лестного признания, все изящные искусства могли бы захиреть в своих обителях, и деревья, насажденные Людовиком XIV, одичали бы, лишившись ухода; по-прежнему существовала бы публика со вкусом, но не было бы великих мастеров. Скульптор в своей академии видел бы возле себя посредственностей и не возносился бы мыслью к Жирардону и Пюже
[403]; живописец довольствовался бы уверенностью, что он превосходит своего собрата, и не стремился бы сравниться с Пуссеном. О, если бы преемники Людовика XIV всегда следовали примеру этого великого короля, который одним взглядом побуждал всех художников к благородному соперничеству! Он поощрял одновременно Расина и Ван Робе
[404]… При нем для нашего флага и нашей славы не была пределом даже Индия. Он распространял свои милости на иноземцев, изумленных тем, что их знает и вознаграждает наш двор. Где бы ни были люди, имеющие высокие заслуги, они находили покровителя в лице Людовика XIV.
