Но из всех пьес, о которых я Вам говорю, нет ни одной, в которой не было бы любовного или, вернее, галантного эпизода, ибо все неизбежно приноравливается к господствующему вкусу. И не думайте, сударь, что этот злосчастный обычай вводить в наши трагедии ненужные любовные эпизоды обязан своим возникновением Расину, которого в этом упрекают в Италии. Он, напротив, сделал все, что мог, чтобы улучшить в этом отношении вкус публики. Любовная страсть у него никогда не играет эпизодической роли, она составляет самую основу всех его произведений, в ней их главный интерес. Это самая драматичная страсть, самая богатая чувствованиями, самая многообразная, она должна быть душой драматического произведения или должна быть вовсе изгнана из него. Если любовь не трагична, то она пошла, а если трагична, то она должна царить единовластно: она не может быть на втором плане. Надо признаться, что Ротру
[424], и даже великий Корнель, создавая наш театр, почти всегда портили его пустой галантностью, выдаваемой за любовь, и любовными интригами, чуждыми истинной страсти и потому недостойными театра, и если Вы спрашиваете, почему у нас играют так мало пьес Пьера Корнеля, не ищите причины в чем-либо другом. Это потому, что в трагедии «Отон»
Как царедворец с ней беседу вел Отон,
А не как человек, что пламенно влюблен…
Текли слова легко и не оскудевая,
Ум приводя в восторг, души не задевая.
Не столь искусная, затверженная речь
Камиллу, мнится мне, могла б сильней зажечь…
Когда Отон в любви Камилле изъяснялся,
Он был ли пылок с ней? Иль холоден остался?
Потому что в «Помпее»
[425] Клеопатра, лишняя в этой пьесе, говорит о Цезаре:
Посланья он строчит и в них скорбит о том,
Что, всех врагов разбив, он стал ее рабом.
Потому что Цезарь спрашивает у Антония:
…видел ли прекрасную царицу? –
а Антоний отвечает:
Я лицезрел ее, богиню, чаровницу.
Потому что в «Сертории»
[426] влюблен сам старый Серторий, у которого сердечная склонность уживается с политическим расчетом и который говорит:
Другая мне мила, но я уже старик:
Признанья нежного не вымолвит язык…
Кому не ведомо: морщин унылый вид
Жар молодой души невольно охладит.
Потому что в «Эдипе»
[427] Тезей, впервые появляясь на сцене, говорит Дирцее:
Ужасен лик чумы. Еще ужасней мука,
Что любящим сердцам всегда несет разлука.
Словом, потому, что такая любовь не исторгает слез, а когда любовь не трогает, она расхолаживает.
Я говорю Вам, сударь, только то, что все знатоки, все настоящие ценители говорят друг другу в каждодневных беседах, то, что Вы не раз слышали в моем доме, наконец, то, что многие думают, но никто не решается написать. Ведь Вы знаете, каковы люди: почти все они пишут вопреки своему мнению из страха пойти против общепринятого предрассудка. Что до меня, который никогда не вносил в литературу никакой дипломатии, то я смело говорю Вам правду и добавлю, что я больше уважаю Корнеля и лучше знаю великую заслугу этого отца театра, чем те, кто хвалит его за его недостатки.
В Лондонском театре поставили «Меропу» в 1731 году. Кто бы мог подумать, что и в ней мы найдем любовную интригу! Но со времен царствования Карла II любовь завладела театром Англии
[428], а надо признаться, что нет другой нации на свете, которая так плохо рисовала бы эту страсть. Впрочем, любовь, нелепо приплетенная и нелепо изображенная, – это еще наименьший из чудовищных недостатков английской «Меропы». Юного Эгиста, которого вызволила из темницы влюбленная в него фрейлина, приводят к царице, и та, указывая на кубок с ядом и кинжал, говорит ему: «Если ты не выпьешь яд, этим кинжалом будет убита твоя возлюбленная». Юноша пьет, падает замертво, и его уносят. В пятом акте он появляется вновь и хладнокровно объявляет Меропе, что он ее сын и что он убил тирана. Меропа спрашивает у него, как произошло это чудо. «Подруга фрейлины, – отвечает он, – налила в кубок сок мака вместо яда. Я был лишь усыплен, когда все решили, что я мертв; пробудившись, я узнал, что я ваш сын, и тотчас убил тирана». Так кончается трагедия.
Конечно, она была плохо принята, но не странно ли, что ее поставили? Не доказывает ли это, что английский театр еще не облагорожен? По-видимому, та же причина, по которой англичане бесталанны в живописи и музыке, лишает их и гения трагедии. Этот остров, давший миру величайших философов, не столь плодороден для изящных искусств, и если англичане не станут прилежно следовать наставлениям своих блистательных сограждан Аддисона и Попа, они не сравнятся с другими народами в том, что касается вкуса и литературы.
Но в то время как в иных европейских странах сюжет «Меропы» был таким образом искажен, в Италии он уже давно трактовался в духе древних. В шестнадцатом веке, который будет славен во все времена, граф Торелли
[429] поставил свою «Меропу» с участием хоров. Если г. Лашапель усугубил все недостатки французского театра, к каковым относятся романическая атмосфера, излишняя любовная интрига и вставные эпизоды, а английский автор довел до крайности жестокость, непристойность и нелепость, то итальянский писатель, очевидно, усугубил недостатки греков – отсутствие действия и декламацию. Наконец, Вы, сударь, избежали всех этих подводных камней. Вы, давший своим соотечественникам прекрасные образцы не в одном жанре, дали им в Вашей «Меропе» пример простой и интересной трагедии. Я был захвачен ею, как только ее прочел; моя любовь к родине никогда не закрывала мне глаза на заслуги иностранцев, напротив, как добрый гражданин я стараюсь обогатить мою страну сокровищами, которые родились не в ее лоне.
Мое желание перевести Вашу «Меропу» удвоилось, когда мне выпала честь познакомиться с Вами в Париже в 1733 году
[430]; я заметил, что, полюбив автора, я еще больше полюбил его творение, но когда я хотел приступить к работе над переводом Вашей трагедии, я увидел, что ее совершенно невозможно поставить во французском театре. Наша утонченность стала чрезмерной; быть может, мы сибариты, избалованные роскошью, и нам невыносимы простодушие и безыскусственность – приметы сельской жизни, которые Вы переняли у греческого театра.
