Когда я спустился в отдел сумок, пластинки не поместились в пакет. Это не имело значения, потому что от отдела пластинок меня отделяло три этажа. Я взял свою добычу и довольно целенаправленно отправился к выходу.
Когда я вышел через крутящуюся дверь на улицу, меня накрыло. Каждый раз, когда мне удавалось потихоньку выйти из какого-нибудь отдела, я чувствовал легкую эйфорию, но настоящий поток эндорфинов накрывал меня только тогда, когда я уже совсем выходил из универмага и, так сказать, оказывался в родной стихии. Я выдохнул и почувствовал, как пузырьки углекислого газа побежали по кровеносным сосудам.
Именно тогда это и произошло…
Есть одна строчка из песни Моррисси, которую я пронес через всю жизнь и ждал подходящего момента, чтобы ее использовать. Она вошла в рассказ о воровстве, который я назвал «Майкен». Описанное чувство берет свое начало именно в том эпизоде перед входом в «Оленс». Это строчка из песни «Shoplifters of the world, unite»
[9], и звучит она так: «A heartless hand on my shoulder, a push and it's over»
[10].
Именно так все и было. Тяжелая ладонь опустилась мне на плечо, и за спиной послышался глубокий голос: «Ну-ка, стой. Дай-ка взгляну, что у тебя в пакете».
В то же мгновение пузырьки в крови лопнули, и внутри у меня все прямо-таки рухнуло. Еще были одна-две секунды, чтобы бросить вещи и пуститься наутек. На улице Дроттнинггатан было много народа, и, возможно, удалось бы смешаться с толпой. Но тогда пришлось бы бросить блокнот.
Не буду притворяться, что я видавший виды крутой парень. На самом деле ощущение чьей-то ладони на плече меня буквально парализовало. Когда я медленно обернулся, огромная часть меня – размером примерно с двенадцатилетнего подростка – ожидала увидеть, что надо мной возвышается тот самый полицейский. Конечно же, это было не так. Мужчина, который стоял передо мной, был ненамного выше меня и одет в гражданскую одежду. Охранник универмага. Он вытащил удостоверение из внутреннего кармана и показал мне.
– Пакет.
Я показал ему содержимое пакета: свернутые футболки, свитер.
– Ты за это заплатил?
Я кивнул.
– У тебя есть чеки?
– Я их… выбросил.
Все это было просто формальностью. Это было понятно по поведению охранника. По тому, как он положил свою большую ладонь мне между лопаток и подтолкнул назад в направлении универмага, было ясно, что он все понимает. Мы спустились по эскалатору в продовольственный отдел и прошли дальше в помещение, где мне пришлось вытрясти содержимое моего пакета на стол.
– Говоришь, ты за это заплатил?
Я кивнул. Мне ничего больше не оставалось.
– Хорошо, значит, так. Я могу организовать снятие отчетов по кассам в тех отделах, где все это продается, чтобы проверить, оплачены ли эти вещи. Следишь за мыслью?
Я следил.
– Но это занимает время. Черт побери. Мы оба знаем, что это время будет выброшено зря, потому что ты не заплатил за эти вещи. Сечешь?
Кивок. Кивок.
– Хорошо, хорошо. Итак, ты признаешь, что взял эти вещи и не заплатил за них?
Я не знал, как это все устроено. Отчеты по кассам? А их на самом деле можно получить? И все же была вероятность, что кто-то купил какие-то вещи по той же цене и в то же время, когда я был в магазине. Я покачал головой. Охранник опустил плечи, и лицо его стало жестче.
– Не признаешь?
– Нет. Я заплатил.
Охранник издал глубокий вздох и покачал головой. Он посмотрел на меня, и мне показалось, что сейчас он скажет уже что-то более грубое. Потом он взял пакет, повернулся на каблуках, вышел и захлопнул за собой дверь. Когда я через пару минут поднялся с места и подергал дверь, она была заперта.
Я не помню, о чем я думал все то долгое время, пока он отсутствовал. Я следил за движением минутной стрелки на циферблате настенных часов. Моя личная стрелка, которая уже пару недель двигалась в направлении 16:21 этого дня, остановилась.
Черт, наверняка подумал я. Какая хрень.
Когда охранник вернулся, было уже без десяти четыре. В руке он держал несколько длинных бумажных лент, которые он разложил на столе. С иезуитской неторопливостью он изучал мои товары один за другим, сравнивал их с данными на лентах, записывал что-то на бумажку. Я откашлялся.
– Извините, но… мне нужно на поезд.
Охранник поднял взгляд и посмотрел на меня. Даже не удостоив меня ответом, он вернулся к бумажным лентам. В эту минуту я понял, что нужно было сознаться раньше. Возможно, тогда к этому моменту уже все бы разрешилось.
До отхода поезда оставалось пятнадцать минут, когда охранник сложил бумажные ленты и подытожил ситуацию:
– Здесь товара на тысячу восемьсот семьдесят две кроны. Товар не прошел ни по одной из касс. Ты знаешь, что это означает?
Конечно, ведь дураком-то я не был. Меня разоблачили, и не было смысла продолжать притворяться. Я хотел было сказать что-то в этом ключе, но оказалось, у охранника был наготове неприятный сюрприз, который он без сожаления продемонстрировал.
– Поскольку стоимость товара превышает полторы тысячи крон, речь идет уже не о мелкой, а о крупной краже. Улавливаешь?
Нет, я больше ничего не улавливал. Однако само сочетание слов «крупная кража» ничего доброго не предвещало. Я прикинул в уме и понял, что кража стала крупной из-за альбомов на японском виниле, которые стоили по двести крон штука.
– Это означает, – сказал охранник и удовлетворенно откинулся на спинку стула, – повод для полицейского расследования. Он посмотрел на меня и медленно кивнул, как будто подчеркивая: все, что он говорит, полностью соответствует истине. Затем он резко поднялся с места и снова вышел из комнаты.
Я снова остался один на долгое время, но то, о чем я думал в этот раз, не выпало у меня из памяти. Я думал об этом чертовом японском виниле. Для чего они мне только сдались, эти пластинки? Звук был немного чище, басы немного глубже, но на самом деле пластинки просто выглядели круто за счет японских иероглифов на обложке. Статусная вещица. А перед кем, черт побери, мне нужно было хвастаться статусом и красоваться? Получается, теперь я переступил черту, о существовании которой даже не подозревал, и впутался в полицейское расследование, что бы это ни означало.
Часы показывали больше пяти вечера. Соревнования в Копенгагене начинались в три часа дня в субботу. Я еще мог успеть туда, если бы уехал ночным или ранним утренним поездом. Без нового белья.
Чем больше я об этом думал, тем лучше осознавал, что речь идет не просто о соревнованиях. Я обрубил те немногие социальные связи, которые у меня были с людьми, кроме некоторых людей из мира иллюзионистов. Там у меня по-прежнему оставались приятели, которых я очень хотел встретить.
