Иногда, хотя и не знаю, с чего так думаю, огни походят на что-то другое. Органическое, почти биолюминесцентное, как вспыхивающее мерцание гигантских морских чертей, выманивающих нас, немногих ночных сов, наружу, на нашу донную погибель. Вон они, опять шастают.
[:: ФЛЭШ-ПАМЯТЬ::]
семь лет назад, после того как воды Пан-Тихоокеанского цунами спали
долины и реки зеленого огня.
[::/ФЛЭШ-ПАМЯТЬ::]
Не знаю даже, попадает ли это в мой онлайновый дневник или я единственная, кому его читать приведется, когда стану старой, скукой утомленной и выживу из памяти. Aurora borealis, северное сияние, – полосы ярко-оранжевого и холодного голубого огня сияют высоко над горизонтом. Раскручиваясь, спиралью уходят ввысь тонкими струйками, словно обманки лесного пожара, словно раскрывающий себя океан. Для таких сполохов время года неподходящее. Как странно.
За долиной, за вершинами архипелага Олимпийских гор и грядами острова Ванкувер лежит Тихий океан. Отсюда мне его не видно, даже с такой высоты, и при том, как высоко вздыбился океан, но и тем, кто еще повыше и намного богаче меня, тем, у кого дома на самой вершине и у кого мощные телескопы, им видно, как с каждым годом все ближе подступает берег, заполняя долины, наползая на низкие предгорья, заполняя все выемки на свете. Менее чем через два часа я окажусь в одном из этих вершинных домов на одной из всесветских тусовок, где мне предстоит вступить в огражденную твердыню одного из немногих мегабогатых семейств рука об руку с моим красивым среброголовым кавалером, знакомым по банку, обитающим еще ниже по гряде на Колфакс Пик, он, вероятно, подыскивает кого-то из старших, кто живет повыше на горе, к кому он мог бы переехать, когда волны примутся стучаться к нему в дверь. Я не осуждаю: сегодня вечером сама буду заниматься тем же. Все мы ныне проводим жизнь, поглядывая вверх куда больше, чем глядя вниз. Как же мало остается теперь того, что можно увидеть наверху! Я должна быть готовой.
[:: НАПОМИНАНИЕ!::] Убрать мою складную грелку, на тот случай, если у них на подаче воды в ванной нет таймера.
О, это кошмар какой-то! Никогда не распространялась, что внедряла программку «Ловец грез» в систему своего мозга-компьютера, еще задолго до того, как доступ в Интернет сделался настолько медлителен и прерывист, что нельзя уже было ничего обновить, так что я, когда просыпалась, заносила все видения в этот дневник… в том и состоял весь смысл этой записи. И, разумеется, я перезабыла массу деталей. Сейчас только и помню – колокола, гигантские церковные колокола или гонги, несмолкающий громовый звон, когда все океаны мира хлынули в небо и все утонуло внизу.
[::/ПАМЯТКА::]
[:: ПОСЛЕ::]
Мы, как всегда, избираем долгий путь по обширным перепадам водянистых болот, что льнули к веренице древних горных пиков, где мы и другие остающиеся старшие устроили себе свою последнюю обитель. Мне незачем напоминать или настаивать: Мальчику все мои привычки известны, будто они его собственные. Дороги и тропы свелись к теням и напоминаниям о самих себе, призрачным ниточкам наших предыдущих проходов, которые лишь чуть меньше буйствуют растительностью, чем окружающие джунгли. Все больше наши ноги угадывают путь только по наитию. Можно бы сказать: просто по наитию, – только инстинкт все больше и больше становится чудесным распорядком нашего нескончаемого дня. Мы спим, видим сны, едим и дышим в сверхнасыщенной влагой атмосфере, десятилетия, века, а может, и тысячелетия пройдут, прежде чем мы остановимся и подумаем: «Я делаю вот это, я подбираю вот то, я помню то место и то время, я здесь, вот прямо здесь, и это – сейчас». И мы больше не помним жуткий человеческий предел конечных дней и лет, весь этот гнет разложения и смертности. Время попросту существует, оно тянется вдаль, как эта пустыня, как эти воды, как река звезд, что спиралью хороводят в небесах, притягиваясь все ближе с каждой фазой лун. Нынче так много всего этого. Порой мы с Мальчиком плачем от такой мысли, мысли о том, что мы внутри и часть этого, о становление пространного и бесконечного, и… и. И.
Как многое становится бесконечным! Мы на коленях по краям, осмеливаемся пробовать, раздумывать: а что же будет, когда мы, наконец, поддадимся, когда окажемся поглощены? И тогда, словно крохотные рыбки, мы метнемся прочь. К сейчас.
Сквозь джунгли высоких, как деревья, золотых и зеленых папоротников, сквозь теплые реки и болота, укутанные в бурый висячий мох с кроваво-красными цветами. Все цвета хрусткой северной осени пробиваются из бесконечно субтропического мира. Полчища червей с головами морских звезд облепляют валуны, ряды их черных бусинок-глаз следят за нашим продвижением, пока щупальца с присосками усердно шлифуют гладь камня. Мы находим лодку, древнюю красавицу из твердого дерева, привязанную к стволу, сделавшемуся выше и толще за долгие отрезки времени между каждым путешествием, и скользим по течению. Мимо проплывают скелеты небоскребных шпилей, покрытые зеленью, за ними следом стройные стволы деревьев и лозы, угловатыми формами подражая башням, к которым когда-то прицепились и с которых питались, башням, что рухнули много веков назад, когда стали расти деревья. Наши пешеходные зоны, наши магистрали и тихие проселки стали пышными коврами из водорослей на мелководьях, которые машут нам сквозь безмятежные заводи того, что некогда было нашими последними городами, нашими последними убежищами.
Над крышей этой дикой глуши выплывают три бледных шпиля. Четвертый едва возвышается над деревьями, он похож на обрубок-фалангу пальцевой кости. А потом – уставленная колоннами каменная дорога, ведущая к арке ворот, похожей на пожирающую дорогу пасть, а за воротами высокие каменные и гранитные стены крошащегося бывшего священного дворца, познававшего за все века и наши преобразования, и такое множество разного рода школ и направлений – корона, покоящаяся на высочайшей вершине последней на свете остающейся массы суши. Рядом с кромкой воды на сломанном постаменте восседает циклопический Будда, черты которого, стершись, вернулись к неразличимости аэролита, от какого он был рожден. Мужчина. Теперь он все свое время проводит с детьми, следя за их ростом, обучая их и учась у них, сживаясь с переменами почти так же быстро, как и они. Теребит мысль: кого из старейших старших мне уже нипочем не узнать. И еще: кто из них уже не узнает меня. Придет день, и мы с Мальчиком присоединимся к ним, как и немногие остающиеся человеческие существа вроде нас, старших, все еще живущих поодиночке на суше. И тогда все мы окажемся вместе, единой колонией, пульсирующей и разрастающейся как единое целое, вобравшими в себя все воды мира, ведь тело наше станет парусом, улавливающим и движимым звучными песнями далеких звезд.
Лодка тычется в берег, Мальчик выпрыгивает из нее. Мужчина подходит, протягивая мне свою грациозную, беспалую руку. Видит, говорит и дышит теперь он исключительно посредством своих конечностей и тонкой кожи, черты лица его давным-давно сложились в гладкую, лишенную волос голову, на какой даже теперь угадывается призрак радушной улыбки. Он легко поднимает меня, и мы стоим рядом в тени листьев, заключив друг друга в объятия и касаясь лбами. Он все еще помнит нас, но уже не знает, кто мы такие. Знакомый затухающий пурпурный свет на одной стороне его головы мигает разок, словно свечка, вспыхивающая ярким пламенем, чтобы тут же и угаснуть. Он старается вновь внести наши лица себе в постоянную память, мозг его и аппаратура все в движении, даром что он и не понимает, что это не более чем трескотня смерти. Как у Мальчика и у всех других старших, чья мозговая аппаратура и порты отмерли с началом эпохи После, прошлые их жизни исчезли. Для них остается только сиюминутное, свободное от памяти продвижение в будущее. Одна я по-прежнему помню, что даже и эти моменты будут стерты начисто. У меня нет выбора. Я не в силах забыть.
