Ельга еще в детстве удивлялась: как мог Кий охотиться здесь, когда до его прихода на этих кручах уже сидел полянин Щек со своим родом, выходец из земли Деревской, а сестра его Улыба уже жила в святилище на Девич-горе? Но мать объяснила ей: каждое предание верно, и не нужно их сравнивать. В том мире, где боги ткут и куют судьбы, правдиво каждое из них. Ельга поняла ее, и с тех пор каждое сказание было для нее еще одной струей в могучей реке божественного бытия, и разность их только делала поток богаче и красивее.
Святилище было обнесенно стеной из дубовых срубов, уже несколько обветшавшей. Перед ним раскинулся большой жальник, сотни разбросанных гнездами холмов и холмиков. В летний день, одетые пышной травой с пестрыми цветами, они имели приветливый и даже веселый вид. Меж гнездами могил вились тропинки – весной и осенью, в сроки поминания мертвых, внуки приходят к дедам с угощением.
Ближе всех к святилищу находились два наиболее высоких холма – могилы Ольведы и самого Ельга. Каждый был увенчан бдыном – высоким столбом, ветер колебал длинные концы повязанных на бдыны поминальных рушников. Сама Ельга их и повязала; дважды в год их обновляли. Проехав меж этими двумя могилами, Ельга через мир мертвых вступила в мир богов – все в том же белом одеянии, в блеске золота, с золоченой чашей как знаком своей священной власти.
Снаружи у ворот святилища собралась толпа. Ельга приветственно махала рукой, проезжая, и люди отвечали ей радостными криками. Видимо, слух о предстоящем уже разнесся по городу. Войдя вслед за Фарловом и Ольгером в ворота, Ельга поняла, почему люди стоят снаружи – это те, кому не хватило места внутри. Все киевское боярство, что вчера сидело в гриднице, сегодня было уже здесь: бородатые старейшины в длинных насовах стояли плотным рядом вокруг площадки под Перуновым дубов, а за их спинами теснились люди попроще, варяги и прочие кияне.
У корней древнего дерева стояла короткая скамья для князя – ее вынесли из обчины, где она хранилась в те дни, когда не было суда, – торцом к ней две скамьи для старцев. На каждой помещалось не более шести человек, так чтобы общее количество судей равнялось двенадцати, и ни одного свободного места не осталось. Вячемир, Доброст, Гостыня, Славигость и другие уже сидели в ряд, но встали, когда Ельга с чашей в руках прошла мимо них к княжескому сидению.
Что касается войны, то обычаи славян и варягов отличались: на Севере конунг был вождем дружины, у славян водить полки доверяли избранному воеводе. Но творить суд было древнейшей обязанностью вождя по всем берегам Варяжского моря. Ельга, дитя двух народов, мысленно призывала на помощь предков с обеих сторон: ей предстояло сделать то, что последние три десятка лет делал ее отец.
– Позволь мне, Перуне, занять место сие, дай мне творить суд по правде, по покону и укладу дедову, – сказала Ельга, пролив золотистого меда на корни дерева. – Пошли нам, киянам и земле Полянской, мир, благополучие и изобилие вовсем, победу в ратях, справедливость в суде.
Двенадцать старейшин дружно поклонились дубу, и Ельга прошла к сидению судьи.
Опускаясь на скамью, помнившую ее отца, Ельга трепетала, будто сей же миг ей предстояло стать другим человеком. До нее только одна дева на всем белом свете исполняла княжескую обязанность суда – Улыба. Казалось, даль времен и поколений, разделявшая ее и деву Улыбу, исчезла, и сейчас не она, Ельга, а сама Улыба вновь выходит к Перунову дубу, чтобы править своим родом, как делала до брака с Кием. В тяжбе за спорное поле судьей была сама земля-мать, а Ельга лишь принимала свидетельство; теперь же ей предстояло пустить в ход свой ум и доказать, что он чего-то стоит.
Затрубил рог, гомон вокруг площадки было унялся, но тут же вспыхнул снова. Появились ведущие тяжбу, и Ельга невольно раскрыла глаза, увидев, как их много. Явилась целая гурьба – мужчины, женщины, дети!
Шум не утихал: в толпе слышался смех, удивленные крики, шутки. Даже строгие старцы наклоняли седые головы один к другому и что-то бормотали, улыбаясь.
И было на что подивиться. Впереди два здоровых паробка-челядина несли короткую скамью на толстых жердях, а на скамье, придерживаясь за их шеи, сидел мужчина лет сорока, довольно грузный, расплывшийся. Длинная борода и волосы у него еще оставались темными, но вид был бледный, нездоровый, под глазами залегли бурые мешки.
– Будь жива, Ельговна, и вы, мужи и старцы киевские! – довольно высоким голосом провозгласил он, когда холопы поставили скамью посреди площадки перед дубом. – Позвольте мне сидеть перед вами – знаю, не по укладу, да ноги меня не держат, не ходят, не носят меня уж лет двадцать с лишним. Бился я храбро за батюшку твоего, за князя нашего Ельга, да ноженьки свои оставил на Суле-реке.
– Будь жив, Годолб, – ответила Ельга. – Мы знаем о твоем увечье, боги не огневаются, видя тебе сидящим перед дубом.
Она посмотрела на людей, шедших следом за калекой. Первой выступала молодая женщина – рядом с бледным Годолбом ее лицо, румяное, пышущее здоровьем, ее крепкий, полноватый, широкобедрый стан казались еще свежее. Она была одета в нарядную плахту, вытканную красными и черными полосами, на груди блестели богатые ожерелья из сердолика, хрусталя и серебряных ногат. Лет ей было не так уж мало – двадцать пять, пожалуй, однако узоры тканого пояса указывали на то, что она молодуха, не имеющая детей. На плечи она накинула белую свиту с тонким черным узором по краям, и это был единственный признак того, что женщина – вдова, одетая «в печаль». На очелье у нее блестели подвески греческой работы – небольшие, но цены немалой.
– Будь жива, Ельговна, – она поклонилась, звякнули подвески в ожерельях и на очелье. – Я – Воибуда, Хельвова вдова, Нежилова дочь. Уж как я рада девицу видеть – ты не обидишь меня, рассудишь по справедливости, как сама Улыба рассудила бы!
Она угодливо улыбнулась Ельге, но почему-то не вызвала приязни. То, как уверенно молодуха-вдова выступала впереди нескольких мужчин, показалось Ельге чудным.
Впрочем, разве сама она не собиралась возглавить всех мужей киевских и полянских, сколько их есть?
– А се братья мои, – Воибуда обернулась, – Сырец и Домаш. Приехали они из дома отцовского, из самого Будивижа, чтобы честь и права мои вдовьи отстоять. Ты про наш род слышала поди – мы, Будивидичи, в славе, по всем волостям о нас добрая весть идет. На чужое мы отродясь не зарились, да и своего не уступим.
– Погоди, – остановила ее Ельга. – Пусть первым говорит Годолб. В чем ваша тяжба?
Воибуда обиженно вздернула брови, и вид у нее из любезного разом стал недоверчивым. Видно, одними этими словами Ельга разуверила ее в своей способности судить справедливо. Но Ельга, не глядя на нее, кивнула Годолбу:
– Говори, я и старцы городские слушаем тебя.
– Храбро я бился за князя нашего Ельга, и многие в дружине его меня помнят, – начал тот, отыскав глазами Фарлова и глядя на него с призывом поддержать. – Храбро бился… на Суле-реке ноги мои оставил молодые, резвые, а сама еще молодец был, два года как женился. Детей не успела жена принести, а как обезножел я, тут уж какие дети… Жил я на отцовом дворе, отец был уже плох, а как умирал, заповедал нам с братьями жить вместе, друг друга держаться, пособлять, помогать… Меньшие мне ногами да руками помогали, а я им – советом. Так и жили. Средний наш, Хельвуша, у князя в большом доверии был, за море с товарами ездил. А я домом правил, и все у меня под приглядом было, хоть сам и не ходил. Сиднем сидел в избе, а всякий день сказать мог, сколько у нас припасу какого, кто из челяди на работе какой. Так жили, да только умерла моя жена, тогда Хельвуша сам жениться задумал. И высватал себе… – он поглядел на Воибуду, будто даже взглядом ему было противно ее коснуться, – змеищу эту. За десять лет детей не родила, только ползала по всему дому, во все щели жало свое ядовитое совала. Хельвуша уж меньшую жену взял, полонянку выкупил, она ему сына родила, – он кивнул на мальчика лет восьми, стоявшего возле скромной женщины в белой намитке и «полной печали», видно, той самой жены. – А ныне, как умер брат, эта и говорит – дитя, говорит, ношу, а потому все наследие мужа теперь мое и дитяти моего. А мы с братом меньшим, Бернишей, значит, по боку, грозит со двора согнать. Всю челядь в руки забрала, кабы брат мне хлеба не носил, уморила бы голодом меня! Нельзя больше беззаконие такое терпеть, рассудите нас, старцы мудрые… – он запнулся, взглянув на Ельгу, – и ты, Ельговна, как отец бы твой рассудил. Уж он-то не обидел бы меня, ведь за него я бился храбро, еще как сам отроком был, ноги мои оставил на Суле-реке…
