Еще с детского сада он знал, что девочки считают его привлекательным, а взгляд его карих глаз, устремленный в их сторону, действует безотказно. Небольшой сбой случился с ним в раннем отрочестве, когда, без всякой видимой причины, он вдруг раздался вширь. Полноватость вскоре сошла на нет и больше никогда его не беспокоила, однако возникшая тогда привычка замыкаться от смущения оставалась с ним еще долго. Годы спустя, повествуя о самой важной встрече в своей жизни на празднике церкви Св. Петра, он опишет себя как «толстого школьника».
В Инни он снова стал предметом массового обожания. Бернис Стенсон, раньше учившаяся с ним в одном классе в начальной школе Джозефа Уильямса, числилась, как и большинство ее подружек, среди его воздыхательниц. «У него было такое, ангельского типа лицо, и мы видели, как он выглядывал с верхнего этажа 86-го автобуса, когда проезжал мимо нас по дороге в Ливерпульский институт, а мы ждали автобуса до нашей школы в Эйгберт-Вейл, — вспоминает Бернис. — Мы все подпрыгивали, кричали, махали ему рукой».
В 1955 году, благодаря доброй репутации Мэри Маккартни у местных властей, ее семья повысила жилищный статус еще на одну ступеньку. Они покинули Спик и переехали в Эллертон, в дом номер 20 по Фортлин-роуд — такую же муниципальную собственность, как и два их предыдущих дома, но в районе, который был преимущественно заселен средним классом, а местами даже и «элитой». Для Мэри с ее постоянными стараниями расширить круг возможностей для двух сыновей это значило чрезвычайно много; как вспоминал Пол, «она надеялась, что мы впитаем немного этой элитности». Как бы он ни любил, даже обожествлял свою мать, он достиг возраста, когда дети безжалостно критикуют своих родителей. Он дразнил Мэри по поводу ее благовоспитанной манеры говорить, например ее привычки всегда произносить «ask» как «ah-sk». «Нет, мама, „ask“», — однажды поправил он ее, использовав аденоидное ливерпульское произношение. Всю свою жизнь он потом корил себя за эти нанесенные походя обиды.
Фортлин-роуд, 20 был первым жильем Маккартни, в котором имелся внутренний туалет. Дом был небольшой, но отвечал всем требованиям: три спальни и не только столовая, но и гостиная. Задние окна выходили на полицейское училище на Мэзер-авеню, обширные угодья которого почти напоминали сельский пейзаж. Арендная плата за неделю составляла 26 шиллингов, то есть меньше полутора фунтов. Чтобы Мэри в экстренном случае всегда была на связи, отдел здравоохранения позаботился, чтобы им провели отдельный телефон. Это был единственный частный аппарат на всей улице, поэтому в доме никогда не переводились желавшие позвонить соседи, оставлявшие после себя по три старых пенни за звонок.
Полицейское училище за задней стеной садика дало почувствовать свое присутствие довольно скоро. В первую ночь после заселения Пол и Майк спали на сдвинутых кроватях в большой задней спальне. На следующее утро их разбудил лай собак и звук, похожий на выстрел. «Мы выглянули, а там полицейский убегает от большой, почти как волк, немецкой овчарки, — вспоминает Майк Маккартни. — Он поворачивался и стрелял в нее из пистолета, и мы видели, что на нем большая толстая рукавица. Потом пистолет опять: бах! бах! — но это были холостые. Они дрессировали собак хватать за руку убегавших и приучали их к звуку выстрелов. Мы подумали: довольно интересный способ нас поприветствовать».
Семья воспринимала новый дом как начало прекрасной новой эпохи и отремонтировала его основательно, хотя лишних денег у них не водилось. На пол в гостиной они могли позволить себе только половички — узкие полоски с разным узором, а на обои пошел набор магазинных остатков, тоже разномастных, включая одни с серебристо-серым ивовым мотивом. Мэри не могла решиться, какие выбрать, поэтому образцы развесили рядом друг с другом, для наглядности. К несчастью, руки до этого у нее так и не дошли.
Когда-то после рождения Майкла у Мэри случился мастит — воспаление молочной железы, случающееся при кормлении грудью. В последнее время она стала чувствовать похожую боль, к которой на первых порах отнеслась как к изжоге и пыталась залечить ее бисодолом, средством от несварения. Когда оно не помогло, она стала думать, что виновата менопауза (в те времена деликатно именуемая «переменой»). Летом 1956 года четырнадцатилетний Пол и двенадцатилетний Майкл, как обычно, вместе уехали в скаутский лагерь. Погода выдалась непривычно холодной и мокрой, и в клинике Мэри поделилась с коллегой Беллой Джонсон, что беспокоится, как бы мальчики не замерзли в палатке. Она так волновалась, что Олив, дочь Беллы, предложила отвезти ее в лагерь, чтобы убедиться, что с ними все в порядке.
С мальчиками все было замечательно, не то что с Мэри: на обратном пути в Ливерпуль ее стала одолевать такая боль, что ей пришлось лечь на заднем сиденье. По возвращении она сразу легла в постель. Будучи опытной медсестрой, она уже подозревала худшее. «Ох, Олив, — прошептала она подруге. — Не время еще мне оставлять моих мальчиков».
Боль, казалось, отступила, но через несколько дней разыгралась снова, теперь еще сильнее. Пол и Майкл уже вернулись из лагеря, ничего не подозревая, потому что Мэри выглядела как обычно, бодрой и все успевающей, — к тому же, как всем известно, медсестры никогда не болеют. Единственной непривычной деталью стало ее внезапное внимание к католической вере, о которой она практически не вспоминала со свадьбы. Майкл был однажды озадачен, застав мать сидящей на кровати и плачущей, держа в руках распятие и фотографию родственника, который недавно стал священником.
В конце концов Джим убедил ее использовать свои знакомства среди медицинских чиновников, чтобы поскорее попасть на прием к специалисту. Тот диагностировал рак груди и устроил так, чтобы ее немедленно положили в ливерпульскую Северную больницу. Как образованный медработник, Мэри понимала, что ей фактически зачитали смертный приговор. Перед тем как покинуть свой драгоценный новый дом — где ряд развешанных обойных полотен по-прежнему ждал ее решения, — она прибрала его сверху донизу, постирала и отгладила всю одежду Джима и мальчиков.
Ее доставили прямо в операционную для мастэктомии, однако от операции отказались: рак распространился слишком далеко. Надеяться было не на что. Полу с Майклом и раньше не говорили, что она больна, а теперь не сказали, что она умирает. Когда Джим взял их проведать мать в больнице, она изо всех сил бодрилась и старалась выглядеть веселой, но Пол со своей всегдашней наблюдательностью заметил кровь на ее простыне и обо всем догадался.
Для соборования к Мэри позвали католического священника; она попросила, чтобы ей на руку надели молитвенные четки. До того, как она впала в кому, ее последние мысли были о сыновьях и о том, как бы она хотела увидеть их взрослыми. Она умерла 31 октября 1956 года, в возрасте сорока семи лет.
Внезапно мир Пола и Майкла лишился своей теплой сердцевины — объятий, вкусной стряпни, нежных пальцев на лбу во время болезни, градусников, так уютно встряхиваемых и засовываемых под язык. Все, что было связано в сознании со словом «мама» — и в чем мальчики-подростки продолжают нуждаться не меньше, чем новорожденные, — теперь сгинуло, кроме последней стопки любовно выстиранных рубашек и полотенец на Фортлин-роуд.
