Его репутация покровителя авангарда был настолько серьезна, что, когда японская перформансистка Йоко Оно прибыла тем летом в Лондон, он был одним из первых, с кем она планировала встретиться. По совпадению Йоко с ее тогдашним мужем, американским кинорежиссером Тони Коксом, жили в том же районе Северного Лондона, что и он, причем совсем недалеко — с другой стороны Лордза, поля для крикета.
В то время Йоко в числе прочего составляла коллекцию рукописей современной музыки, которую она хотела презентовать великому музыкальному новатору Джону Кейджу на его пятидесятилетие. Узнав, что Пол — поклонник Кейджа, она связалась с ним и попросила пожертвовать автограф одной из его собственных вещей, но он отказался. (Никаких «музыкальных рукописей» у него и быть не могло, поскольку он не знал нотной грамоты.)
В ноябре Джон Данбар устроил Йоко в «Индике» ее первую персональную выставку в Лондоне — «Незавершенные картины и объекты». Поскольку ее контакты с Полом ни к чему не привели, Данбар сообщил о выставке Джону, который часто заезжал в галерею покурить травы за компанию. Не став дожидаться официального показа для избранной публики, Джон заявился в «Индику» вечером накануне, как раз когда Йоко расставляла свои экспонаты.
Отказ от гастрольной жизни с ее необходимостью выступать сплоченным фронтом, постоянно сталкиваясь с самыми неуравновешенными, назойливыми и занудными представителями человечества, не означал конца битловского «группового сознания». На самом деле все было точно наоборот.
На самых первых этапах записи следующего после Revolver альбома Пол поехал в Чешир повидаться с отцом, взяв с собой своего приятеля, наследника пивоваренной династии Тару Брауна. Для Джима Маккартни, наверное, это стало особо нереальным событием: всю его жизнь «Гиннесом» называлось нечто хранившееся в ящике в кладовке — теперь Гиннес сидел на стуле в его гостиной.
Гостя у отца, Пол арендовал пару мопедов, на которых ему вместе с другом-миллионером пришло в голову отправиться в Ливерпуль, чтобы повидать кузину Бетт. В дороге, показывая Таре рукой на красоты Уиррала, он слишком отвлекся и упал со своего мопеда, так сильно ударившись лицом об асфальт, что рассек зубом верхнюю губу. Когда они доехали до Бетт, та вызвонила друга-доктора, который зашил рану прямо на месте, без всякого наркоза.
Сделанная наспех операция оставила едва заметный шрам — в этом можно убедиться, посмотрев рекламный ролик для песни «Rain», сделанный в мае 1966 года, в котором лицо Пола появляется крупным планом. Однако он был болезненно чувствителен к этому первому после подростковой полноты серьезному физическому недостатку в своей жизни и, чтобы скрыть его, решил отпустить усы.
Растительность на лице была непривычна для молодых британцев той эпохи, и со времен Первой мировой усов не носил почти никто, за исключением отставных военных и секретарей гольф-клубов. Пол сделал из своих усов нечто более экзотическое, чем обычная горизонтальная полоска, загнув концы книзу, — позже он утверждал, что его моделью был Санчо Панса, хотя он, вероятно, имел в виду Панчо, мексиканского дружка малыша Сиско, за приключениями которого он наблюдал в пятидесятых по телевизору. Когда Пол показал усы своим коллегам по Beatles, групповое сознание немедленно произвело на свет единообразный стиль для верхней губы. К началу 1967 года Джон, Джордж и Ринго тоже обзавелись мексиканскими усами — «под Сапату»
[37].
Пожалуй, самым удивительным новым настроением среди британской молодежи была внезапная волна ностальгии по детству — или, точнее, по викторианским артефактам и изображениям, которые молчаливо окружали их на протяжении пятидесятых. Поп-арт, главными образом усилиями непривычно бородатого Питера Блейка, немало способствовал этому повальному увлечению выцветшими фотографиями, абажурами с бахромой, креслами-лежанками с пуговичной обивкой и эмалированными табличками, рекламирующими соус Bovril, лимонад R. White’s или чай Mazawattee.
Во время краткого отпуска Джон и Пол независимо друг от друга оба обратились к этой теме. Вернувшись на Эбби-роуд для записи следующего после Revolver альбома, и тот и другой имели в запасе песню, вспоминавшую их детство, проведенное в самом неизменно викторианском из британских городов. У Джона это была «Strawberry Fields Forever», в память о старом детском приюте Армии спасения возле его дома в Вултоне, на территорию которого он часто тайком пробирался вместе со своими приятелями-хулиганами. У Пола это была «Penny Lane».
Строго говоря, место это было по большей части ленноновское. Петляющая улочка на краю Эллертона и скромное районное транспортное кольцо имели для Джона множество близкородственных ассоциаций: его отец Фредди до пяти лет ходил в местную школу Блюкоут, пока сам жил на Ньюкасл-роуд, в паре поворотов от Пенни-лейн, а позже пошел в Давдейлскую начальную школу, которая была еще ближе. Его мать Джулия когда-то работала в кафе на Пенни-лейн, а ее гражданский муж Джон Дикинс — повторив ее ужасную судьбу — на этой же улице попал в аварию и умер в той же больнице «Сефтон Дженерал», что и Джулия.
Для Пола Пенни-лейн была просто местом, которое он проезжал бесчисленное количество раз по дороге на Смитдаун-плейс, где она выходила на ряды магазинов и где была пересадка автобусных маршрутов. Тем не менее ясность его воспоминаний была совершенной противоположностью расплывчатости воспоминаний Джона в «Strawberry Fields». По сути, он просто пересказывал картину, открывавшуюся ему с верхнего этажа зеленого, образца пятидесятых годов муниципального автобуса, возможно с отцом Джорджа на водительском месте, в ожидании, когда кондуктор позвонит в колокольчик.
Здесь с фотографической точностью можно было увидеть парикмахера Биолетти и его витрину со снимками клиентов, демонстрирующих поверх гордой ухмылки ультрамодные тедди-боевские прически. Здесь была конечная автобусов с крытым павильоном, где автор просиживал летом после школы, обмениваясь с одноклассниками сигаретными карточками или стеклянными шариками, или холодными зимними вечерами в компании благожелательно настроенных подружек. Здесь в единственном автобиографическом штрихе промелькнул и образ его матери — «хорошенькой медсестры… продающей маки с лотка».
Даже на этих самых своих личных композициях Леннон и Маккартни оставались единой командой, вместе доводя окончательные версии и с энтузиазмом ассистируя друг другу в студии. На «Strawberry Fields Forever» Пол сыграл вступление на меллотроне, который звучал как старая скрипучая фисгармония в одном из пыльных церковных залов их детства. Джон подарил «Penny Lane» некоторые фразы, например «four of fish and finger pies» — здесь он совместил язык продавцов рыбы с жареной картошкой с названием непристойных дел, которыми они иногда занимались с девочками на автобусной остановке на Смитдаун-плейс.
Сеансы звукозаписи демонстрировали не только какой свободой эти двое теперь пользовались на Эбби-роуд, но и то, как по-разному они ей пользовались. В силу своей обычной лени Джон оставил оркестровку «Strawberry Fields» Джорджу Мартину, и поскольку тот никак не мог выбрать одну из двух альтернативных версий, то в конечном счете использовал обе, где начало первой переходило в конец второй. В то же время Пол всегда четко представлял, чего хочет от «Penny Lane»: песня должна иметь «ясный» звук, под стать самим его воспоминаниям.
