Выпустили «Без креста» только в 1963 году, когда положение театра стабилизировалось. Причем разрешил его не кто иной, как секретарь ЦК по идеологии академик Ильичев, первый клеврет Хрущева. Наверное, рассчитал, что Бог еще хуже чернухи. А что в слепой вере в Бога содержится вроде бы намек на веру в «основы» — этого, дескать, никто не поймет. Кстати, правильно рассчитал. Хитрый был дяденька. Умел взвешивать все «за» и «против», оттого и Ефремов был ему лично симпатичен.
На банкете в Кремле по случаю 7 ноября 1963 года, выпив с Ефремовым, Ильичев подводил его к важным людям и представлял — «молодого, талантливого». Как рассказывал сам Олег, ходили они по столам, ходили, и вдруг навстречу плывут три черные юбки: патриарх всея Руси Алексий и с ним два церковных сановника. Идеолог марксизма решил и ему продемонстрировать Ефремова:
— Познакомьтесь, товарищи-господа. Это главный режиссер театра «Современник». Молодой, талантливый… Между прочим, поставил сейчас спектакль «Без креста». Часом, не видели? — И Ефремову подмигнул: мол, видел, как я их, а?
Патриарх промолчал, глазом не повел. А один из сопровождавших его церковных иерархов так ответил нашему идеологу:
— Смотреть антирелигиозный спектакль «Без креста» нам не позволяет духовный сан, а вот «Голого короля» мы у них видели…
И уплыли три юбки по гладкому паркету Георгиевского зала. Из этого рассказа Ефремова видно, что он и сам все вполне понимал, умел разобрать, когда ветер с юга, и отличить сокола от цапли, как заметил принц Датский.
«Качка»
Время с 56-го по 64-й, время правления Никиты Хрущева, отличалось как раз тем, что дули разные ветры: и с юга, и с севера, разве что не с востока, так что оттепель иногда оборачивалась лютой зимой. Был XX съезд, но потом был и XXI, где, на радость сталинистам, десталинизация если не осуждалась откровенно, то тихо замораживалась.
В бумагах моей покойной матери я нашел тогдашнее стихотворение Евтушенко «Качка». Не буду обсуждать эстетическую ценность этих стихов, но те годы они характеризуют верно:
Качка!
Уцепиться бы руками за кустарник,
за траву…
Травит юнга.
Травит штурман.
Травит боцман.
Я травлю.
Волны словно волкодавы…
Брызг летящих фейерверк!
Вправо-влево,
влево-вправо,
вверх-вниз,
вниз-вверх…
Качка!
Все инструкции разбиты,
все графины тоже — вдрызг.
Лица мертвенны, испиты,
под кормой крысиный визг.
А вокруг сплошная каша,
только крики на ветру,
Только качка, качка, качка,
только мерзостно во рту.
Да, «качало» предельно. За XXI — бурный XXII съезд, когда Хрущева занесло и он, оторвавшись от текста доклада, рассказывал о таких преступлениях Сталина, вскрывал такие нарывы и обнажал такие язвы, что его речь даже не появилась в печати — побоялись. «Мы-то с вами это знаем, профессор, но им этого знать не нужно», — как скажет Женя Кисточкин, мой персонаж из пьесы Василия Аксенова, в своем гнусном воображении объявивший себя Руководителем Энского измерения.
Сыграли после «Вечно живых» комедию чешского драматурга Блажека «Третье желание». Голь на выдумки хитра; забавную пьесу «антимещанского направления» пробили под перевод Сергея Михалкова. Спустя много лет «Современник» поставил «Балалайкина и Ко» по «Современной идиллии» М. Е. Салтыкова-Щедрина. Вещь, казалось, была начинена современными аллюзиями. Поставил спектакль Г. А. Товстоногов. К тому времени неприятный эпизод с «Матросской тишиной» был предан забвению. К слову сказать, Георгий Александрович неохотно ставил в других театрах (если они не находились за рубежом), но предложение Ефремова принял. Оставалось выбрать автора инсценировки. Предлагались разные варианты, но к тому времени уже многоопытный Ефремов сказал:
— Инсценировку надо заказать Сергею Михалкову.
Многие восприняли это с недоумением:
— Зачем это ему? Герой Соцтруда, классик. Он откажется!
— Не откажется!
Расчет Ефремова оказался снайперским: Сергею Владимировичу польстило предложение поучаствовать в левой фронде (да еще в одной компании с Товстоноговым и современниковцами), а театр обезопасил себя от возможных неприятностей. Когда спектакль был готов и Министерство культуры опять напряглось в поисках формулировки для его закрытия, дело решила одна фраза Сергея Михалкова:
— Давно царизм не получал такой пощечины!
И крыть чиновникам было нечем…
После триумфального успеха «Голого короля» мы, памятуя о нашей гражданственности, естественно пришли к мысли о постановке «Дракона», на мой взгляд, лучшей из шварцевских пьес. Еще в 60-м году на первых гастролях в Ленинграде художник Валя Доррер устроил вечер в своей мансарде на площади Искусств, где мы встретились с Николаем Павловичем Акимовым, соратником Е. Л. Шварца и его главным сценическим интерпретатором. Акимов рассказывал нам о «Драконе», которого поставил еще в 1944 году. Спектакль был антифашистский, более того, как мы поняли, «антинемецкий», но даже и при этой, теперь уже странной, а тогда объяснимой трактовке его закрыли. Ассоциации он вызывал, видать, не только «нужные».
Замечательная выпала нам ночь у Доррера. Мечтали о том, чтобы сыграть «Дракона» и, конечно, чтобы Валя оформил его. А кто же? Только он. После скучных, служебных декораций Батурина, Лазарева, Скобелева, Елисеева, фамилии которых поочередно варьировались на афишах первых спектаклей «Современника», — праздничное, озорное оформление Вали Доррера, смешные, яркие костюмы, им придуманные, были радостным событием на сцене нашего театра. Позже признанными лидерами среди театральных художников стали Давид Боровский, Валерий Левенталь, Эдуард Кочергин, Игорь Иванов, Боря Мессерер, и среди этих и прочих фамилий не слышится имя Доррера. Как-то исчез он с театрального горизонта, забылся, пропал. Грустно об этом думать, и даже кажется странным, что в конце 50-х, когда все вышеупомянутые знаменитости были почти никому не известны, имя художника В. Доррера упоминалось вслед за именами С. Вирсаладзе, Н. Акимова, В. Рындина. Он оформлял балеты в Кировском театре, в Большом, в Ленинградском Малом оперном. Работал много и успешно для драматической сцены.
Когда в «Современнике» был объявлен конкурс на оформление «Голого короля», в котором приняли участие Б. Мессерер, Л. Збарский и другие, Доррер без труда вышел победителем. Валя в ту пору был модным художником, эскизы его охотно покупались, устраивались выставки, его наперебой приглашали в разные театры, звали в гости. Он был милым, застенчивым и каким-то несовременным человеком. Сам вид его казался необычен. Тип богемы? — нет… Входивший в моду «джинсовый», мужественный стиль тоже к нему отношения не имел. Среднего роста, худой очкарик, с лицом князя Мышкина, он ходил, сильно хромая, одна нога не сгибалась в колене. Шутя именовал себя Валерий д’Орер. Одет был никак. Сколько его помню, всегда выпивал. Но и в загуле бывал тих и молчалив. Побаивался жены, энергичной эффектной женщины, актрисы театра то ли Комедии, то ли Ленсовета. Валя ее любил. Была у них дочь. Еще был Валин друг — лохматый добрый пес Мишка, которого при слове «режиссер» Доррер научил громко лаять.
