Жили они в мансарде с антресолями и лестницей на площади Искусств, рядом с Малеготом, или, как его еще тогда называли по инерции, Михайловским театром. Окна выходили на крышу, куда летом, в белые ленинградские ночи, можно было выбраться покурить. Порядка в доме я не видел никогда, но бывать там было всегда приятно и интересно. Ефремов был очень увлечен Доррером, называл его своим другом. Эта дружба продлилась недолго — года два-три.
Доррер оформил у нас три спектакля. В «Без креста» придумал деревню с белыми плоскими березами на фоне черного бархата, — пожалуй, эта картина — она называлась «Березовая роща» — была в спектакле самой удачной, хотя и в целом работа Вали вполне выражала замысел Ефремова, стремившегося перевести пьесу из бытового плана на уровень трагедии «о слепой вере». Очень точно было придумано скупое конструктивное оформление и к спектаклю по пьесе К. Симонова «Четвертый», которое как нельзя лучше сливалось с графикой ефремовских мизансцен. Когда добавилась «конкретная» музыка Андрея Волконского, возникшего в ту пору в «Современнике», как и иные новые интересные люди, — что было характерно для тогдашнего Ефремова, стремившегося расширить рамки художественного кругозора театра, — тогда и появился «Четвертый», один из самых цельных по художественному стилю спектаклей «Современника».
Валя оформил еще один спектакль — пьесу Леонида Зорина «По московскому времени» — и исчез навсегда из жизни нашего театра, из жизни Ефремова, а вскоре и вовсе о нем перестали говорить, приглашать, вспоминать…
Как-то, гуляя по Ленинграду, мы с женой оказались рядом с его домом. Поднялись к Дорреру без звонка. И, как будто не прошло пятнадцати лет, открыл Валя. Он даже как-то мало изменился. И мансарда была все та же большая, неубранная. На полу так же стояли пустые, пыльные бутылки. Моему приходу он не удивился. Посидели час, другой, поговорили, повспоминали и разошлись. Валя куда-то торопился, кажется, уходил вместе с дочкой. Когда я деликатно спросил его о делах, он спокойно рассказывал что-то о спектаклях на периферии. На стене я увидел два-три эскиза.
— Продай, — говорю, — мне.
Он сказал, что подумает. Сказал без особого энтузиазма. Условились перезвониться. Через день мы уехали в Москву, так и не перезвонившись…
Но это все будет потом. А пока в мансарде Доррера — он сам, Н. П. Акимов, Олег и мы, молодые, счастливые успехом «Голого короля», слушаем песню Булата, нет, еще не ту, которую он споет на двадцатилетнем юбилее «Современника» в 76-м году, уже в новом здании на Чистых прудах, где я буду только почетным гостем из Театра на Малой Бронной:
За что мы боролись в искусстве — все наше, все в целости.
Мы, как говорится, в почете, в соку и в седле,
А все-таки жаль: нет надобности больше в смелости,
Чтоб всем заявить о рожденье своем на земле.
Успехами мы не кичимся своими огромными,
Умеем быть скромными даже в торжественный час.
А все-таки жаль, что не будем мы больше бездомными
И общий костер согревать уже будет не нас.
Премьера одна на ходу, а другая вынашивается.
Чего же нам больше, Господи, как повезло!
Машины нас ждут, Александр Сергеевич напрашивается.
Пожалуй, излишне, чтоб что-нибудь произошло…
Нет, нет! Этой песенке свой час, а сейчас, летом 1960 года, нам больше подходит его другая замечательная песенка:
А мы швейцару: отворите двери,
У нас компания веселая, большая,
Приготовьте нам отдельный кабинет!
«Четвертый»
Нам стали открывать двери разных домов, может быть, даже слишком разных, и в этом тоже нужно разобраться. «Современник» становился модным театром, в чем были, как водится, свои плюсы и свои минусы. В. Кардин правильно писал, что многие хотели «прибрать к рукам молодых ребят, ершистых до неприличия…».
Первым из таких был МХАТ — опекуны. Когда произошел разрыв с ними, любезно предложил помощь и покровительство Н. П. Охлопков, который хотел даже дать крышу молодым студийцам: позволил репетировать в Театре Маяковского. Не сговорились.
После сезона 1960 года, после скандального «Голого короля», после закрытия «Чудотворной» (название первого варианта «Без креста»), когда драматург А. Салынский спас театр статьей в «Литературке», нам деликатно, но, видно, в расчете на благодарность, была предложена его пьеса — нет, и ее отвергли. Наставляли нас на путь истинный разные умудренные опытом мужи и дамы из вышестоящих организаций, кто помягче, кто пожестче. Но, как говорится в сказке о Колобке. «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, а от тебя, серый волк, и подавно уйду…» Однако от серого волка уйти оказалось как раз непросто. На то он и «серый», а не «белый» и не «черный»: не простейшего, не плакатного цвета. А «Современник» еще плохо разбирался в оттенках и полутонах.
После долгого добровольного отсутствия в Москву из Средней Азии вернулся Константин Симонов. Говорят, что он уехал в Ташкент сразу после самоубийства А. А. Фадеева, отказавшись от всех своих многочисленных постов и общественных дел. Вдали от столичной суеты он «переосмыслил» время и свое место в нем — так говорили те, кто взял на себя труд познакомить театр «Современник» с живым классиком. Когда мы шли к Константину Михайловичу, то уже знали, что у него есть пьеса, пьеса о себе, о своей непростой судьбе и что он почему-то хочет, чтобы именно «Современник» ее поставил. «Разве он бывал у нас?» — «Нет, но ему подробно о вас рассказывали. Идите обязательно. Это то, что вам нужно. Он многое передумал, написал новый роман о войне и пьесу…» Пошли. Ефремов, Волчек, Евстигнеев, Кваша и я.
Константин Симонов. Это имя говорило о многом. Мальчишками во время войны мы по многу раз смотрели в кино его «Парня из нашего города» с Николаем Крючковым, мы вырастали на спектаклях и фильмах, поставленных по его произведениям: «Жди меня», «Русские люди», «Таки будет», «Русский вопрос», знали наизусть его фронтовые стихи — «Убей его», «Жди меня…», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», а после войны и «Митинг в Канаде». Хорошо помнилась и его любовная лирика, связанная с его бурными, многолетними взаимоотношениями со знаменитой кинозвездой Валентиной Серовой. Что говорить, обаяние имени — фактор существенный. К тому же будоражили воображение легенды и факты его сногсшибательной карьеры: многократный сталинский лауреат, любимец вождя, военный корреспондент, человек невероятной храбрости и в то же время — лукавый царедворец, почти всемогущий сановник в мире литературы, после ждановского разгрома журналов «Звезда» и «Ленинград» присланный в Питер с карательной миссией… — все это каким-то причудливым образом сплеталось в сознании. Мы шли к нему на Аэропортовскую и волновались: и интересно, и лестно, и странно…
Дверь открыла новая жена хозяина — Лариса. Я знал ее еще женой покойного поэта Семена Гудзенко, видел их вместе вскоре после войны на Рижском взморье, куда меня привозила мать. На первый взгляд после красавицы Серовой этот выбор казался странным. Но только на первый взгляд. Лариса была младше Симонова, она родила ему очаровательную девчушку. Спокойная, умная, расчетливая женщина, полная противоположность богемной кинозвезде, она стала достойной партнершей в новой игре, затеянной ее новым мужем. Не раз видя их потом вместе, то на банкете по случаю 50-летия Симонова, то в театре, а однажды и в Варшаве, в гостях у кинорежиссера Ежи Гоффмана, где мы вместе встречали Новый, 1974 год, я в этом твердо убедился.
