Володина «Современник» ставил трижды. Впервые обратился к нему в 59-м году, выпустив «Пять вечеров». Эта пьеса параллельно ставилась Г. А. Товстоноговым в БДТ и имела там огромный успех. Причем парадокс: Товстоногов поставил очень современниковский спектакль. Узнаваемо, социально точно играли Ефим Копелян и Зинаида Шарко. Неореализм в нашем понимании на сей раз стал стилем и формой спектакля БДТ «Современник», выпуская пьесу после Товстоногова и желая найти что-то свое, запутался в поисках выразительных средств. Играли «Пять вечеров» в условных голубых декорациях, с какими-то голубыми табуретками, словно некую сказку, хотя манера игры была та же, что и раньше, безусловная. Режиссировали вместе: худрук МХАТа Михаил Николаевич Кедров и Олег Ефремов. Не сработались. Остался один Олег. Принят зрителями спектакль был хорошо, но знатоки, поклонники Володина, отдавали предпочтение Товстоногову. И не без оснований.
Хотя и в современниковском спектакле попадались несомненные актерские удачи, Олег нервничал: шла борьба за любимого автора. Положение Александра Моисеевича было трудным, его, и без того беспокойного человека, лихорадило под обстрелом правой критики. «Пять вечеров» называли «мещанской драмой» и вообще честили по-всякому. Словом, Володину нужен был в столице бесспорный успех, а «Современник» этого добиться не сумел. Поэтому борьба за Володина продолжилась и в сезон 1961 года, когда театр взялся за «Старшую сестру», опять в конкуренции с Товстоноговым. На сей раз ставить пьесу пригласили Бориса Львова-Анохина. Оформил спектакль Борис Мессерер. Звучала 40-я симфония Моцарта.
В «Пяти вечерах» герой пьесы Ильин приезжает в Ленинград после «долгого отсутствия». Мне кажется — да я просто уверен, — из цензурных соображений Володин не мог написать, что Ильин сидел. Автор привозил его с Севера, где тот якобы свободно, по своей воле работал шофером. Логика иногда трещала по швам, но публика привыкла воспринимать спектакли по принципу «один пишем, два в уме», и каким-то образом концы с концами сходились. Много лет спустя один, к тому времени уже старый, критик упрекал фильм Никиты Михалкова по «Пяти вечерам» за то, что Никита будто бы убрал из пьесы лагерь, — вот, значит, как мы умели читать между строк.
В «Старшей сестре» никто не сидел и не должен был сидеть, так что история Нади Резаевой в каком-то смысле была проще. Толмачевой только предстояло выдержать конкуренцию с модной тогда Дорониной. Но театр опять нервничал. Пожалуй, излишне нервничал. «Надо выиграть Володина у БДТ!» Может быть, поэтому исполнитель роли Ухова Олег Ефремов вмешался в режиссуру Б. А. Львова-Анохина, вмешался напрасно, и во время выпуска возникали конфликты, которых могло бы и не быть. Спектакль «Старшая сестра» выпустили в Тбилиси, куда мы поехали на гастроли, и прошел он там с замечательным успехом.
А до него в тот же сезон 1961 года Ефремов поставил еще один спектакль — публицистическую пьесу «По московскому времени». Это не лучшая пьеса Леонида Зорина. Театр она привлекла главной мыслью: ход времени остановить нельзя, джинна, выпущенного из бутылки в 56-м, обратно не загонишь. Хотя на этот раз режиссером при постановщике Ефремове был я и к тому же играл аж две роли, должен сознаться, что и сейчас не смог бы вразумительно изложить фабулу пьесы. Помню только, что там противопоставлялись два стиля руководства — сталинский и идеализированный хрущевский. «Плохой» Лев Круглый и «хороший» Евгений Евстигнеев играли антиподов. Зорин показывал руководство не таким, каким оно было, а таким, каким должно было быть. Каким мечталось. В этом смысле он выполнял заповеди соцреализма, делая это с самыми благими намерениями. И театр ими не менее благородно руководствовался.
Но как бы ни хотела левая критика защитить спектакль, она не могла и не стала этого делать из-за его художественной неполноценности. Молодой критик Станислав Рассадин в «Юности» вообще жестоко осмеял пьесу и спектакль, и автор пьесы с ним так же печатно согласился. Даже — поблагодарил. Вот черточка — даже не зоринского характера (хотя и это само по себе уникально), а характера времени, о котором я пишу. Если прибавить к этому, что режиссура вдохновлялась еще и парами рома с красивым, пиратски загадочным названием «Баккарди» — в мои, кстати сказать, режиссерские обязанности входило бегать за этим ромом и составлять шефу компанию, что я делал, признаться, не без охоты, — то, наверное, будет окончательно понятно, почему спектакль продержался недолго.
Пионерка Майя Кавтарадзе
В те годы Хемингуэй был самым любимым американским писателем нашей читающей публики. Еще никому из нас не были известны ни Фолкнер, ни Апдайк, ни Сэлинджер, ни Пени Уоррен, ни… и так далее. Портрет Хемингуэя в толстом, кольчужном свитере висел во многих московских квартирах как диплом на интеллигентность. Поэтому майским вечером 1961 года на премьере его пьесы «Пятая колонна» собралась, уж точно, вся Москва.
В зале жарко. С нас, с актеров, проворачивающих громады текста, течет пот. Это была трудная премьера «Современника» — после нее мы даже не поняли толком, что это было — успех или провал? Скорее ни то ни другое. Да особенно-то и не думалось. Нам предстояла поездка в Тбилиси, куда мы везли «Пятую колонну», поставленную тбилисским режиссером, и мы надеялись на патриотизм грузинского зрителя. Однако, несмотря на общий феерический успех «Современника» в Тбилиси, прохладнее всего грузины приняли именно «Пятую колонну», — и с огорчением сами это признавали…
Если в жизни театра бывают праздничные гастроли — не хорошие, не успешные, а именно праздничные, — то они у «Современника» были в Грузии летом 1961 года. У старых актеров бытовало выражение: «Меня там на руках носили!» Так вот, в Тбилиси нас носили на руках, хотя, надо признаться, без этого было просто нельзя: многие — и я, многогрешный, — на собственных ногах держались с трудом, а иные не держались вовсе, когда после месяца триумфа, банкетов, приемов с нами прощались на вокзале, перед тем как усадить в поезд Тбилиси — Баку.
Тот, кто хоть раз бывал в Грузии, знает, что такое грузинское гостеприимство. Каждый вечер после спектакля у входа стояли десятки машин, и тбилисские коллеги и друзья везли нас куда-то. Прибавим к этому оглушительный прием наших спектаклей, милицию, кольцом окружавшую здание театра, чтобы не допустить безбилетников, которые тем не менее прорывали заслоны и попадали в переполненный зал; вот уж действительно (прошу прощения за банальность) море цветов, овации, а наутро благожелательнейшую прессу, которой мы не были избалованы у себя в Москве. Антисталинский театр был принят на родине Сталина с таким успехом, с каким его потом принимали только в Варшаве и Братиславе. Я не стану распространяться о наших ночных банкетах у подножия Джвари и о поездках в Мцхету, Цинандали, Телави. О замечательном пении и чтении стихов в застолье. Удержусь даже от рассказа о спектакле «Медея» с великой Верико Анджапаридзе, который марджановцы сыграли ночью специально для нас…
Но об одном вечере я должен рассказать. Этот вечер прошел в доме Сергея Ивановича Кавтарадзе, человека, прожившего, как говорится, длинную и весьма богатую событиями жизнь. Было ему уже за семьдесят. Седой, с седыми же, аккуратно подстриженными усами, очки с немалым количеством диоптрий увеличивали и без того большие раскосые глаза. Он принимал нас в своей огромной красивой квартире на улице Нико Николадзе (кстати, спустя много лет в этой квартире Тенгиз Абуладзе снял несколько эпизодов своего знаменитого антибериевского фильма «Покаяние»). Хозяин дома и его жена Софья Абрамовна производили впечатление классической четы грузинских интеллигентов из «бывших». Софья Абрамовна — маленькая аккуратная старушка — и вовсе происходила из княжеского рода, что в Грузии, впрочем, не редкость.
