— Что он, ваш Некрасов, антисемит?
— Да какой он, к черту, антисемит! Это маска, игра.
— Что за глупая маска, что за непонятная игра?
Ну как тут объяснишь, — да и стоит ли, — что эта манера общения скрывает за, увы, двусмысленно понимаемой кем-то игрой нежность, переливчатость чувств человека, с одинаковой силой ненавидящего антисемитизм и любое, в том числе еврейское, тупоумие? Что Некрасов — и актер тоже, а не только писатель, да еще и архитектор, фронтовик, выпивоха, умница и притом скромнейший из скромных, с которыми мне приходилось встречаться?..
— Мища, — сказал он. — Вот вы тут сидите, Мища…
А «и» узкое, а «ща» мягкое, почти «щя»…
— …Вот вы тут сидите, водку с пивом с утра пораньше хлещете и думаете, что с вами сидит хороший писатель Некрасов. И это вам, Мища, лестно. А фамилии настоящего, истинного писателя, живущего, между прочим, одновременно с вами, даже не слыхали.
И тут я узнал от Некрасова, что в редакции «Нового мира» лежит и готовится к выходу в свет рассказ некоего Солженицына «Щ-854».
— Что за странное название? — спрашиваю.
— А это, Мища, знаете ли, лагерный номер одного зэка. Вы, Мища, конечно, слыхали, что у нас в Совдепии были лагеря? Я очень, очень рад, Мища, что вы об этом слыхали… Так вот, Щ-854 — это номер Ивана Денисовича, героя повести этого самого Солженицына. Ну а теперь, кроме шуток, если хочешь, я расскажу тебе об Александре Исаевиче…
И вот осенью, в начале все того же сезона 1962 года, судьба сведет «Современник» с Александром Исаевичем Солженицыным и посулит театру великие надежды на совместное творчество.
Свершилось чудо, свершилось невероятное, поразившее всех чудо! А. Т. Твардовский, по личному разрешению Н. С. Хрущева, напечатал повесть Солженицына в своем журнале. Печать молчания сорвана, казалось, навсегда. «Солженицын, Солженицын, Солженицын», — жужжит Москва. Нам становится известно — то ли от К. М. Симонова, то ли от сотрудницы «Нового мира» Аси Берзер, — что у Солженицына есть пьеса! И что он, Александр Исаевич Солженицын, наслышан о «Современнике», хотя ничего у нас не видел, и готов с нами встретиться. Назначен день встречи. Волнуемся. Гордимся.
— Кто он?
— Школьный учитель.
— Где живет?
— В Рязани, с женой.
— Исаевич? Не из евреев? — с улыбкой Кваша.
— Ну вот, обязательно из ваших, — кто-то.
— Прошел войну, сидел.
— Интересно, какой он из себя?
Гадаем. Возбуждены.
В предбанник ефремовского кабинета входит показавшийся мне очень высоким человек. Снимает головной убор. Светлые, прямые волосы. Редкие прогалины в них странно асимметричны. Длинное, гладко выбритое лицо — очень характерное, сразу врезающееся в память. Не спутаешь ни с кем. Такие лица, узкие, с тонким носом, с острым подбородком, с глубоко посаженными, резко смотрящими глазами, бывают на церковных досках у малоприятных второстепенных святых. В руках школьный потертый старомодный портфель. И плащ — синий, прорезиненный, на клетчатой подкладке — такой, какой в то время носило большинство прохожих, становясь в толпе неотличимыми друг от друга. И еще послевоенные галоши, которые он снимает, а под ними, что еще чуднее, и вовсе довоенные ботинки со шнуровкой и металлическими крючками по щиколотку. Рязанский школьный учитель — ни дать ни взять. Раздевшись, учитель улыбнулся и сказал, как будто урок начал:
— Ну что ж, друзья, давайте знакомиться.
И, крепко пожимая руку стоящему поблизости Ефремову, начал первым:
— Александр Исаевич Солженицын.
— Олег Ефремов.
— Простите, по отчеству?
— Николаевич.
— Стало быть, Олег Николаевич, — констатировал пришедший.
— Солженицын. — Это следующему из нас.
— Волчек, — пробурчала смущенная Галя.
— Галя…
— ? — не отпуская руки.
— Галина Борисовна…
Церемония знакомства писателя с членами художественного совета продолжалась. Игори, Олеги, Миши, Лили оказались Владимировичами, Павловичами, Михайловичами, Михайловнами. Иногда переспрашивал, придерживая руку того, чью фамилию или имя недослышал. Знакомясь, он как бы фотографировал человека, вглядываясь в его лицо и вслушиваясь в произносимые им сочетания.
На кой ляд он это делает, подумал я. Показушничает, что ли? Нас человек с десяток, неужели запомнит? Запомнил. Потом в разговоре, после читки, обращаясь к кому-нибудь, почти ни разу не ошибся. «Очень разумное соображение, Галина Борисовна». «Не знаю, доподлинно ли вам известно, Евгений Александрович…» Но это потом, после читки. А когда мы, войдя в кабинет Олега, расселись, он за Олегов стол, мы вокруг, то взглянул на часы и начал так:
— Друзья, давайте к делу. Театра вашего не знаю, надеюсь обязательно узнать, но сведущие люди хвалят. Они же сказали мне, что вы хотите инсценировать «Ивана Денисовича». По-моему, затея зряшная. Это проза и…
Мы прервали, загалдели:
— Нет, нет, Александр Исаевич, мы вовсе не собирались это делать… Мы слышали…
Тут прервал он:
— Ну и прекрасно, раз это не так. Затея зряшная для театра, зряшная затея. Но я пришел к вам не с пустыми руками, — и уже расстегивает школьный портфель. — Есть у меня оригинальная пьеса, которую я хочу предложить вашему вниманию. Не возражаете? Олег Николаевич, как у вас и у ваших коллег сейчас время есть? Не нарушаю ваших планов?
— Что вы, Александр Исаевич! Мы как раз этого и ждем от вас. Ведь мы, по секрету говоря, тоже информированы, что вами написана оригинальная пьеса…
Улыбнулся, обнажив волчий оскал длинных желтоватых зубов:
— А, стало быть, вы уже информированы? Прытко.
А крупные его руки — успеваю заметить расплющенные ногти больших пальцев — уже выложили на Олегов стол объемистую машинописную рукопись.
— Ну что ж. Начнем? — Он еще раз оглядывает нас своим цепким фотографирующим взглядом. — Пьеса называется «Олень и шалашовка». Будущий зритель, придя в театр, купит программку с приложением к ней — переводом лагерного жаргона. «Олень» — человек чистый, неспособный приспособиться к безнравственному уставу ГУЛАГа. «Шалашовка» — от слова «шалава», женщина, живущая с кем-либо из лагерного начальства…
Далее последовал список слов и их значений. Огромный, длинный, занятный, замысловатый перечень лагерного арго. Интересно, как наш будущий зритель отреагирует на такое новшество: словарик-вкладыш в обычной театральной программке, купленной за 10 копеек? Мы предвкушающе переглянулись.
— Итак, «Олень и шалашовка», — продолжал драматург. — Пьеса, как вы поняли, из лагерной жизни. О любви.
О любви. «Олень и шалашовка». Были Ромео и Джульетта. Тристан и Изольда. Цезарь и Клеопатра, а теперь — Олень и шалашовка…
