И со многими, если не со всеми, мы, современниковцы, встречаемся, разговариваем, веселимся и, конечно, выпиваем.
Огромный Витторио Гассман, один из лучших итальянских актеров, затеял в «Современнике» игру в «петушки». Оказывается, это итальянская народная игра, а мы-то думали, что исконно русская.
После спектакля «Вечно живые», который Гассман у нас смотрел, устраиваем в фойе импровизированный банкет в его честь. Меня, сыгравшего Гамлета в Москве, шутя представляют ему, Гамлету итальянскому: «А это наш советский Витторио Гассман». Он подарил мне на память свою фотографию с черепом Йорика. Храню ее как воспоминание о том веселом вечере.
«Наш советский Витторио Гассман…» Боже, как грустно и стыдно даже записывать это на бумаге. Что сделано?! Ничего! Как вспомню хотя бы американскую картину Роберта Олтмена «Свадьба» с Гассманом в одной из главных ролей! А его «Запах женщины»! А «Терраса» Этторе Сколы!
Итак, он:
— Давайте сыграем в «петушки». Ну вот хотя бы ты. Ты играл Гамлета, я играл Гамлета. Сегодня я тебя на сцене видел. Выходи в круг!
Гляжу на его мощную фигуру — Гассман на голову выше меня и раза в два шире в плечах — и со смехом:
— Но, сеньор, но, ай эм сорри. Хрен тебе, Гассман. Вы обознались. Ваших нет…
Все смеются. Гассман заводит других. Один смельчак все же находится — Эмка Левин, артист, черный, как Гассман, и такого же роста, к тому же лет на двадцать моложе итальянца. И вот уже, скрестив руки, прыгают на одной ноге «петухи», маневрируя в центре круга, который мы все образовали. Мы, болельщики, подбадриваем своего Эмку. Он, верткий, быстрый, то так, то эдак пытается подобраться к противнику и толкнуть плечом, сбить с ног. Гассман, наоборот, прыгает экономно, как опытный боксер. Не суетится. И вдруг — обманный финт, еще финт. Мы не успеваем ничего сообразить, как видим буквально летящую фигуру Эмки, которая вышиблена далеко за пределы широкого круга. Бедный наш «петух» лежит на полу, из носа течет «клюква». Да еще, прошибая круг, он задел и повалил на скользкий лакированный паркет двух болельщиков!.. Крики, смех! Гассман, конечно, доволен. По справедливости аплодируем ему. Он комически раскланивается. И снова — разговоры, выпивка, смех, радость!
В ноябре 1962 года небольшой компанией в одном из кабинетов ресторана «Арагви» принимаем Роже Планшона после «Трех мушкетеров», сыгранных на сцене ЦТСА. Я написал тогда маленькую заметку об этом его спектакле в «Комсомольскую правду». Переводчицей — моя мать, прекрасно говорящая по-французски. Хвастаюсь, что у меня дети, на днях родился сын Кирилл. Пьем и за детей. Планшон старше меня, но еще тоже молод. Внешне напоминает Д. Д. Шостаковича. Худой, светловолосый, в очках. Весел, доволен успехом «Мушкетеров», успехом Марсельского театра, который тогда возглавлял, приемом москвичей. Говорит о своих «Мушкетерах»:
— Этот спектакль мы делали, когда у нас только прорезались молочные зубки. Вы еще не видели «Тартюфа» и «Жоржа Дандена». Это мои последние, принципиальные работы. Завтра «Тартюф». Приходите.
И действительно, «Тартюф» оказался спектаклем с новой для нас эстетикой и новым взглядом на Мольера, принципиально отличным от тех, с которыми мы столкнулись в «Комеди Франсез», когда академия играла в Москве «Мещанина во дворянстве» с Луи Сенье.
Тартюфа у Планшона сыграл Мишель Оклер. У нас, как правило, Тартюф — ханжа, святоша, сатирический персонаж. Оклер совсем не то: молодой фанатик в черном камзоле, в черных чулках, в черных туфлях, что-то есть в нем от облика, может быть, даже принца Датского. Его Тартюф — тип искреннейшего экстремиста-фанатика. В пьесе Мольера Оргон, возвратившийся после отлучки, что бы ему ни говорили о его домочадцах, спрашивает одно и об одном: «А Тартюф?» Обычно это всего лишь смешно — втюрился, дескать, старый дурак. А у Планшона этот интерес немолодого Оргона, ищущего утерянную точку опоры в жизни, делается вдруг таким понятным! Как только на сцене стремительно появлялся Тартюф — Оклер, этакий Гамлет-экстремист, на ходу бросив служанке вместе с платком реплику: «Возьми платок, закрой грудь», ловишь себя на том, что такому Тартюфу — веришь.
Тем страшнее действие, разворачивающееся дальше. Оклеровский Тартюф — человек страстей, которые его неотвратимо и трагически погубят, несмотря на весь прагматизм жизненного кредо… В общем, это был живой спектакль и, как всякий живой, — современный.
И вот сидим мы, стало быть, после «Мушкетеров» в «Арагви», пьем за театр Планшона, за «Современник», ну и за детей. Планшон (у него их двое):
— Не правда ли, какая удивительная штука — наблюдать появление вашего ребенка на свет? Что вы при этом испытывали?
Я растерялся:
— Был очень взволнован, когда мне позвонили из роддома и сообщили о появлении сына… Очень хотелось мальчика, дочь-то у меня уже есть…
— Как, вы не присутствовали при родах?! В таком случае какой же вы отец? Вы не отец!
— То есть как? У нас не то что при родах, а и после родов в больницу не пускают.
— Что за глупость! Муж должен облегчать жене роды. Он должен стоять рядом с роженицей, держать ее за руку. Муж, насколько возможно, обязан разделить с ней боль, важность и мучительность этого акта. А иначе он просто производитель, а не отец!
— А вы что, стояли рядом?
— Конечно!
И Планшон разражается длинным взволнованным монологом, включающим в себя все оттенки, все ощущения, даже медицинские подробности того, что сопровождает появление на свет Божий нового маленького человека.
Когда, спустя годы, я узнал, что он стал не только режиссером, но еще и драматургом, я не удивился, припомнив тот вечер.
Планшону в «Арагви» понравилось. Когда — уже после «Тартюфа» — я предложил ему опять поехать куда-нибудь поужинать, он изъявил желание вернуться туда же.
— Я могу взять с собой моих коллег?
— Конечно!
Коллег оказалось человек двадцать пять! Как я потом понял, он их пригласил, предполагая «немецкий счет» — каждый платит за себя. Мне удалось добыть в «Арагви» большой кабинет. Накрыли длинный стол, заставленный сациви, лобио, шашлыками и прочей грузинской снедью, пригласили зурниста, и он, к восхищению французов, сыграл на своем экзотическом инструменте Моцарта.
Мы с другом решили широко продемонстрировать европейцам русское гостеприимство. Пока я развлекал гостей, друг в полчаса слетал за деньгами, занял у кого-то, и мы, как истинные кавказцы, заранее оплатили банкет. Когда настал час расплаты, французы были ошарашены и долго не могли взять в толк, почему стол уже оплачен двумя русскими. «Как? Почему? Зачем?» Это оказалось выше их понимания.
Я, как мог, отшутился, объяснив в импровизированном тосте, что мы в «Арагви», стало быть, почти на грузинской территории, а там уж так принято, и нам с моим другом приятно поддержать этот обычай. Да нам и в самом деле было приятно пустить пыль в глаза французским коллегам, увидеть их изумление и восторг по такому, в общем-то, пустячному поводу. Планшон, пригласивший друзей без расчета на такой исход, пытался сопротивляться, а когда понял, что это бесполезно, благодарил с извиняющейся интонацией: «О, Миша, Миша, мерси, мерси…» Так «мерсикал», словно я ему жизнь спас!
