В тот вечер в ресторане ВТО в яме был Олег: «Современник» в очередной раз собирались закрывать, а Аджубей со своими мальчиками на ероплане парил. Тут бы, кажется, Олегу и подойти к полудержавному властелину, как многие сделали бы на его месте, выпить с ним, пользуясь случаем, за прошлое, за общую юность, за бывшую дружбу, а заодно попросить помощи. Но не такой тогда был Олег, чтобы на наших глазах и на глазах у всего «гадюшника» идти на поклон. Встретились они глазами, поздоровались. И только. Мы пьем. Иногда Аджубей с Ефремовым переглядываются. Потом тот Олегу за стол чарку водки прислал, а Олег ему бутылкой ответил. Вот и весь сказ. Нет, нет! Надо отделять от зерна полову. Не стараниями Аджубея открылся, существовал и не был закрыт тогда Театр-студия «Современник».
Второй раз увижу Аджубея в 71-м году на 7 ноября в доме Нателлы Лордкипанидзе, тогда сотрудницы «Известий». Опальный босс пришел в гости с Радой, а художественный руководитель МХАТа Олег Николаевич Ефремов после банкета в Кремле при всех регалиях прикатил на «мерседесе», да еще привез с собой какого-то генерал-лейтенанта в голубом мундире и при орденах до пупа. Генерал этот весь вечер не давал Аджубею покоя — все про Хрущева язвил. Раду было искренне жаль. Олег, правда, с генералом поспорил, заступился за Никиту Сергеевича, так что все обошлось…
«Вот так, сэр Джон!»
Роль Сирано в постановке пьесы Э. Ростана «Сирано де Бержерак» я получил почти случайно. Начал постановку Игорь Кваша, он же принес в театр новый перевод Юры Айхенвальда. Задумал он этот спектакль в полемике с Ефремовым, так что Олег как исполнитель сразу отпал, хотя в те годы мог сыграть эту роль блистательно. Евстигнеев тоже отказался по причине неумения играть пьесы в стихах; этот виртуозный актер и прозу-то учил с трудом и частенько допускал на сцене такие оговорки, что с партнерами начиналась истерика. Кваша назначил на роль Сирано себя, но так как ему предстояло еще и ставить, то ему понадобился дублер. Так возник я.
Как и следовало ожидать, Игорь, избравший для режиссерского дебюта непривычную для нас по жанру и форме героическую комедию, запутался в ней, как лошадь в постромках. Главной частью оформления была широкая белая лестница. По ней носятся актеры со шпагами. Носиться им, впрочем, неудобно, потому что костюмы сделаны из поролона, и играть в них — все равно что безвылазно сидеть в сауне. Все это придумал Борис Мессеpep с благословения постановщика Игоря Кваши, который ставил — но не выпускал — неуклюжий этот спектакль. Несмотря на то что Ефремов ругал и макет, и принцип оформления, Кваша настоял на своем, и в результате душные костюмы из поролона на каркасах сковывали актеров на огромной белой лестнице, на которой надо было двигаться ритмично, непринужденно, элегантно — «по-французски».
А уж каково было мне, игравшему Сирано, выносить длиннейшие репетиции, декламируя и фехтуя в придачу! Ясное дело, там, где было возможно, мы упрощали свои костюмы, выдергивали металлические каркасы, заменяли непроницаемый поролон на шерстяную ткань, — все равно было тяжко, в чем убедился и сам Кваша, тоже выступив в роли Сирано и всласть хлебнув прелести своего и мессереровского изыска.
Целый сезон, вплоть до вмешательства Ефремова, мы приспосабливали пьесу постклассика Ростана к привычному неореализму современниковской манеры. Она, естественно, сопротивлялась, подробный психологический разбор оборачивался откровенной глупостью. Мы не доверяли прозрачности и условности ростановских построений; стесняясь, комкали стих, стараясь быть «правдивыми»; искали вторые планы, словно ставили Розова; убивали эффектность там, где ее надо было подчеркивать. Из пьесы исчезал юмор, легкость, появлялась тяжеловесность, уничтожавшая поэтическую афористичность ростановского текста.
Это стало особенно ясно, когда мы вышли на сцену. Я репетировал в паре с Роксаной — Лилей Толмачевой, Игорь — в паре с Людмилой Гурченко, в те годы работавшей в «Современнике» (он был увлечен Люсей и сам выбрал ее в партнерши). Гурченко говорила с сильным харьковским говором, от которого не вполне избавилась и по сей день, и в роли изысканной жеманницы, любительницы куртуазной поэзии это было, мягко говоря, не в ту степь. Бедная Люся, как школьница, зубрила звукопись роли, но Харьков делал свое дело.
— Ну ёж твою мать! — не выдерживала она, сама подчас ужасаясь тому, что вылетало из уст причудницы Роксаны. — Не мог-ху, и все тут!
— Люся, не гхэкай! — орал из зала Ефремов. — Надо же, черт возьми, научиться разговаривать по-русски, раз ты вышла на сцену.
В зале страдал Кваша.
Заведенный полемикой с Ефремовым, он продолжал лезть в бутылку, так что я репетировал с двумя Роксанами, и в результате премьеру летом 1964 года суждено было сыграть мне.
Ефремову, принужденному взять постановку в свои руки, было трудно. Декорации мешали размаху его воображения, да и у нас в мозгах была изрядная «кваша». Все это предстояло исправить Олегу в сравнительно короткий период весенне-летних репетиций. Он не жалел сил. Работа продолжалась и в обстановке, скромно выражаясь, не совсем театральной. Пришли, например, в Дом архитектора на традиционные масленичные блины. Сидим за столом у Шурки Ширвиндта. В ресторане Дома архитекторов — танцы, хохмы, всем весело. Всем, кроме… Ефремов обращается ко мне:
— Значит, так, сейчас ты встаешь и любой ценой прекращаешь эту кутерьму. Так сказать, в этюдном порядке. Понял?
— Это еще зачем?
— А как иначе тебе понять природу того, как Сирано прекращает выступление Монфлери на глазах целого театра, да еще в присутствии кардинала? Давай, давай, действуй, если не хочешь облажаться в Сирано…
— Прямо сейчас?
— Да, прямо сейчас!
— Олег, это уже перебор. Скандал выйдет… Скажут, опять эти из «Современника» напились…
— Слушай, мудило, ты актер или не актер? Пришлось доказывать, что я актер. Возник минутный скандал, который с трудом удалось замять обаятельнейшему Шуре Ширвиндту. Природу самочувствия Сирано я, однако, схватил…
В связи с этим спектаклем, а главное, с поразительной способностью Олега из всего («когда б вы знали, из какого сора…») извлекать что-то важное для роли и для спектакля расскажу одну историю, произошедшую примерно тогда же, весной 1964 года, в разгар ефремовских репетиций «Сирано».
Москву посетил сэр Джон Гилгуд. Старый английский актер выступал на сцене МХАТа и читал монологи из классических ролей. Мы с Ефремовым заехали за ним на моем сереньком «москвиче», дабы отправиться в гости к культурному атташе английского посольства, господину Теннеру, куда были приглашены на ужин в честь актера, которого сама королева Великобритании ввела в рыцарское звание. Заходим за кулисы. Концерт Гилгуда уже закончен. В грим-уборной на столе у прославленного актера стоит полупустая бутылка русской водки. Ну дает старик! Цветы. Толпятся поздравляющие: успех колоссальный. А сам сэр Джон? На вид ему лет пятьдесят. Седой, с розовой плешью, худой, изящный, подтянутый. Очень обаятелен, любезен. Нас — через переводчика — просит подождать его.
Приезжаем на квартиру, где назначен званый ужин. Там все очень красиво. Носят, как полагается, коктейли. Народу человек двенадцать: хозяева-англичане, Гилгуд и мы — Ефремов, Алла Покровская, Волчек, Евстигнеев, Табаков, я. Сидим в мягких креслах, попиваем джин с тоником, виски с содовой, поедаем соленые орешки. Течет беседа о театре. Сэр Джон держится чрезвычайно просто, с нами — мил. К нему же все, особенно англичане, подчеркнуто почтительны — как к мировой знаменитости, к гостю, да еще и по ихнему ритуалу: когда он стоит, дамы стоят тоже. Сэр, пэр, лорд и еще черт его знает кто! Он принимает эту игру, как мне кажется, полушутя-полусерьезно. Просит всех сидеть и вести себя непринужденно.
