— А может, переголосуем, ребята?
Но это прозвучало неуверенно, хотя у многих глаза были на мокром месте. Помню, что и сам Ефремов буркнул что-то вроде.
— Да нет, чего уж там? Несерьезно…
Я думаю, что в этом решении проявилась сила, а не слабость тогдашнего коллектива. У ребят была идиосинкразия ко лжи, и это свойство, воспитанное в коллективе самим же Ефремовым, сработало, несмотря на ностальгическую грусть по студийным основам, на которых начиналось дело «Современника», дело Ефремова и его сотоварищей, основателей театра: Жени Евстигнеева, Гали Волчек, Лили Толмачевой, Игоря Кваши, Олега Табакова, Вити Сергачева…
В общем, совпало все: гастроли, съемка картины, конец студии и, казалось бы, уж такое частное событие (но тогда между личным и общим не было резко прочерченной линии) — уход Жени Евстигнеева от Гали Волчек к молодой актрисе театра Лиле Журкиной. Из одного гостиничного номера он перешел в другой. Навсегда. Рушилась студия, и как бы рикошетом рушилось личное. Разрыв этот переживал весь театр. Впоследствии много всякого возникало в личной жизни каждого из нас, жизнь не раз перетасовывала старую колоду, но первый саратовский разрыв Евстигнеева и Волчек перерос личные рамки. Казалось, уж этот-то союз навечно, как сам «Современник». Евстигнеев — Волчек, Волчек — Евстигнеев. Галя — Женя. Любимые наши люди. Ан нет!
Однажды… Но к черту! Не хочу новеллы о том, как «однажды»… Разошлись — и баста! Просто странно как-то: зайдешь в номер к Волчек, где три дня назад с Евстигнеевым водку пили и лясы точили, а Жени там нет. Он в другом номере. У Лили.
Беда не ходит одна. Вдруг Кваша объявил, что он отныне муж Люси Гурченко, а вовсе не Татки Штейн! Просто Содом и Гоморра! Да и Ефремов новый роман в Саратове завел…
Я их осуждал, горевал, глядь — через полгода и сам оставил жену с двумя детьми… То есть это я так думал, но выяснилось, что и она выходит замуж за другого. Вот какие бывают переломные моменты — и в жизни людей, и в жизни целого коллектива, когда все рушится, все меняется со страшной скоростью и появляется чувство нестабильности и думается: как выплывем? Однако не мною сказано, все проходит. Все проходит, все образуется, но ничего, видать, не забывается.
И еще одно событие в жизни театра связано с саратовскими гастролями, на сей раз уж никак не личное. Параллельно с «Сирано», весной, еще в Москве, театр начал репетировать пьесу Василия Аксенова «Всегда в продаже».
В Саратове Витя Сергачев, которому в очередной раз была доверена режиссура, показал Совету результат проделанной работы. Не на сцене и даже не в фойе, а в гостиничном номере, только чтобы обозначить направление и продемонстрировать Ефремову подход к очень непростому материалу. Мы увидели что-то абсолютно невнятное и непонятное. При обсуждении Ефремов устроил разнос, увы, справедливый.
Итог и решение были безжалостными. С нового сезона начать все сначала. Пьеса заслуживала того, но в ней еще предстояло разобраться. Необходимо было иначе распределить ведущие мужские роли. К началу сезона Ефремов брался все это продумать и сам приступить к репетициям.
А Хрущева сняли!
Веселые, однако, были времена! Занятные, нескучные! Кажется, совсем недавно царь Никита на XX съезде разоблачал культ личности, закручивал гайки на XXI, с удвоенной силой изобличат Сталина на XXII и, оторвавшись от текста доклада, откровенничал:
— Да что там! Бывало, войду к нему, а он мне: «Пляши, Никита!» И я — плясал!!!
Только вчера стучал ботинком в ООН, запугивал высылкой из страны молодых абстракционистов и «левых» поэтов, мелькал во всех киножурналах, появлялся на экранах телевизоров, увенчанный индусскими венками, а 14 октября того…
Я узнал об этом в предбаннике ефремовского кабинета. Бежит бледный Эрман. Подходит к Олегу, что-то шепчет ему на ухо, и они уходят в кабинет. Выходят оттуда. У Олега ошарашенный вид.
— Что стряслось?
Олег не выдерживает:
— Никиту спихнули!
— Какого Никиту?
— Какого-какого, у нас один Никита — Хрущев!..
В газетах еще ничего нет. Москва уже несколько дней убрана празднично. Все готово для встречи трех космонавтов, которую по космической связи пообещал им сам Хрущев.
— Прилетайте, встретим, как положено встречать героев!
В. Егоров, К. Феоктистов и В. Комаров уже на земле, однако обещанных торжеств пока не видать. Как потом стало известно, и самого Хрущева в Москве не было. Отдыхал где-то на юге. И вот как раз в этот момент его «маленечко того». Как писал мудрый дядя Женя Шварц, «человека лучше всего съесть, когда он в отпуске или в командировке…»
В тот день мне исполнилось 30 лет. До позднего вечера сидели у меня дома, и, как всегда, не хватило выпить. В одиннадцать вечера я на своем «москвиче» рванул в «Националь» докупить того самого напитка, что стоил 4 рубля 12 копеек, правда, без ресторанной наценки. Отоварился. Сел за руль и, пока разогревал машину, думал: «Что за чушь, однако! Если Никиту скинули, отчего на фасаде гостиницы „Москва“ висит панно с его изображением?» И буквально в эту секунду огромное панно вздрогнуло и медленно поползло вниз. Как загипнотизированный, я сидел в «москвиче», не в силах оторвать взгляда от сползающего Хрущева — на трибуне с поднятой рукой и указующим вверх перстом. Там, куда он указывал, парили голубь мира и лозунг: «Космос — это мир». Как при замедленной съемке, панно все ползло вниз. Вот уже виден только «бильярдный шар» головы Никиты Сергеевича, а вот и голова исчезла, стала укорачиваться рука, палец, вот исчез голубок мира, а вместе с ним и лозунг. Все.
О многом успел я передумать у ресторана «Националь», пока фасад гостиницы «Москва» обрел свой будничный вид. Потом включил зажигание и поехал домой, к друзьям, ожидавшим подкрепления. Все. C’est tout
[2]. Стало быть, я пережил правление второго в своей жизни царя. Кто-то будет следующим?
«Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал, третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю, от добра добра не ищут…»
«Позорным десятилетием», «волюнтаризмом» — как только не именовали потом годы правления Хрущева. Он был еще жив, но его уже как бы и не было. Рассказывали, что, когда Черчилля попросили прокомментировать сие событие, он якобы ответил так: «Я думал, что я умру от старости, но боюсь, как бы мне не умереть от смеха. Однако, если говорить серьезно, — продолжил лондонский мудрец, — прокомментировать передвижение в русском правительстве невозможно: оно всегда напоминает мне схватку бульдогов под ковром… Р-раз!.. — и чей-то труп выброшен наверх…»
«Всегда в продаже»
А в театре уже полным ходом шли репетиции комедии «Всегда в продаже». Роль Кисточкина я получил сразу, в одном составе, когда после саратовских гастролей Ефремов решил репетировать аксеновскую пьесу. Честно говоря, этого я не ожидал. Это был подарок. Не ожидали и некоторые мои товарищи по «Современнику»: Ефремов был сильно обижен на меня после «похорон студии», и казалось, что вряд ли ему придет в голову одарить такой прекрасной ролью «главного могильщика». Он в Москве — перед самым распределением, — что называется, едва со мной раскланивался. И вдруг, не веря своим глазам, читаю на доске в приказе: «Кисточкин — М. Козаков». Потом мне рассказала Галя Волчек, что, когда Ефремов на Совете (я в составе Совета в тот период не был) утверждал распределение, кто-то из доброхотов спросил:
