— Коля! Коля Сличенко! — кричат все в зале. — Величальную!
Сличенко ставит на поднос рюмку водки и под аккомпанемент гитар Волшанинова и Туманского выводит: «Чарочка моя серебряная, на золото блюдце поставленная… Кому чару пить, кому здраву быть? Чару пить… Екатерине свет Алексеевне!»
И с этими словами подносит чару — да, да, нашему министру культуры Екатерине Алексеевне Фурцевой, которая, нарушив суровую табель о рангах, пришла на этот неофициальный банкет.
«Пей до дна, пей до дна, пей до дна!» Экий демократизм — к самой госпоже министерше да на «ты»! Приятно, ничего не скажешь! Дескать, все мы тут кумовья королю, сваты министру. За столом, не в приемной, но все-таки…
Выпила госпожа до дна, не поморщилась. Аплодисменты! Поздравила театр с праздником — и опять до дна. Аплодисменты, разумеется, пуще. А она «и в третий так же точно» — совсем как у Грибоедова, только там фамусовский дядя «нарочно» на пол падал, угодничая перед государыней Екатериной, а тут уж сама Екатерина, ну, пусть не государыня, но государственное лицо, пила, пила и тоже упала, вот разве что не нарочно, а натурально. Плохо ей, бедняге, сделалось. И если бы на грозном верху узнали, что она мало того что в «Пекин» заявилась, но еще и в уборной тамошнего холла, куда, страшно сказать, посторонние ходят по нужде, стравила опять-таки самым что ни на есть демократическим образом, а потом ее под белы руки проводили в машину артисты, которые сами-то на ногах не держались, в общем, думаю, нагорело бы ей. И поделом: не ходи в народ!
А виной всему оказалась моя покойная мать. Она как раз сидела напротив Фурцевой, а каждой женщине, будь она хоть министерша, приятно видеть перед собой женщину постарше себя. Тем более мама тогда уже совсем поседела, и дать ей можно было куда больше ее шестидесяти пяти. И то: в банях финских паром иностранным она не парилась, чужие руки массажами разными ее не мяли, Зыкина ей на полке про Волгу-матушку не спевала, а уж где банька, там чарка, — это еще царь Петр наказал, так как же нашим вельможам и министрам Великого ослушаться? Святое дело. А маму мою жизнь не баловала. Она — то по тюрьмам сидела, то занималась трудом и хозяйством, да и вообще закаленная была насчет закусить-выпить. Умела. Сколько раз я с нею пил, никогда не видел ее пьяной. Уже сам еле языком ворочаю, а она ни в одном глазу, хотя грех жаловаться: в те поры здоровым парнем я был. Все равно — иной раз до кровати не мог добраться, а мать жаловалась наутро, что я первый мужик, с которого она сама брюки стаскивала…
В общем, министерша, наверное, так смекнула: «Эта баба меня много старше, и буду-ка я на нее ориентир держать в смысле количества зелья». И вот все она, министерша-душка, к мамаше моей:
— Ну что, выпьем, Зоя Александровна?
— Отчего не выпить, Екатерина Алексеевна.
— Ну что, Зоя Александровна, поддержим тост?
— Конечно, Екатерина Алексеевна, я всегда за поддержку.
Гляжу я на эту картину и думаю: зря она на мою старуху полагается, неправильный она выбрала ориентир — дворянская косточка крепкая. И верно подумал. Плохо кончилось. А все-таки живинка в ней была, в этой самой покойной министерше.
Госпожа министерша
Дух военный не ослаб,
пара-пара-ру-рара,
Нет солдат сильнее баб,
пара-пара-ру-рара!.. —
пели в «Голом короле» в 60-е годы.
«Нет солдат сильнее баб»? Что ж, к месту вспомнилась песенка. От одной сильной бабенки мы тогда здорово зависели. Сильна была при Хрущеве Екатерина Фурцева! «Никитские ворота» — баяли про нее в народе. В расцвете карьеры — член Политбюро, потом только член ЦК и министр культуры — это уже вроде почетной ссылки.
Трудное дело — в России ведать искусством. Посочувствуешь. Тут сам Луначарский ногу сломал. А женщине каково на этом посту? Да еще хорошенькой женщине, симпатичной, ладно скроенной, блондинке с голубыми глазками и вздернутым носиком в черном пиджачке в талию? Душечка! «Я не только министр культуры, я прежде всего женщина», — любила повторять Екатерина Алексеевна на иностранных пресс-конференциях, вызывая умиление, пока это всем не приелось…
Помню, молодой Олег Ефремов, прощаясь, хотел поцеловать ей руку, — Екатерина Алексеевна только-только вступила на министерский пост.
— Что вы, товарищ Ефремов! Это ни к чему, ни к чему, — и отдернула руку, вспыхнув как маков цвет, и строго на него посмотрела. Мол, шуры-муры вы оставьте, карьеры через них не сделаете, и театру вашему они не помогут.
Это произошло, повторяю, в самом начале ее министерской жизни. Потом уже по Москве заходили слухи, что Фурцева-де благоволит к Олегу, что ею он только и держится. Неправда!
Так же как и «Никитские ворота», согласно сплетне (хочется верить, что это все-таки сплетня), если и были «воротами», то Никиты, а уж никак не Олега, хотя Фурцева и правда потом полюбила наш театр.
Право, чудная она была женщина. Всякая. Ну, и положение обязывало: какой-никакой, а министр, какой-никакой, а культуры. Бывало, соберет она всю эту культуру в большом зале и ну ее пропесочивать, ну пальчиком культуре грозить: «Такие вы, сякие, разэдакие! И не то вы пишете, и не то вы малюете, и не то вы играете, и не туда смотрите, куда вам положено. Я вот женщина, и то смыслю больше вашего. Товарищи дорогие, сограждане мои, ну что вам стоит дом построить, нарисуем, будем жить!» И так, бедняжка, переживает, выговаривая, что просто аж слезами вся заливается.
— Нет, нет, я не желаю сказать, что вся наша культура такая плохая. Есть и обратные примеры. Возьмем, товарищи, балет. Майя Плисецкая, народная артистка СССР, лауреат Ленинской премии, недавно на гастролях в США танцевала «Умирающего лебедя» композитора Сен-Санса. И где, товарищи? В штате Техас, в Далласе — городе убийств! Вот представьте: Майя Михайловна в белой пачке на фоне черного бархата! Ведь это же живая мишень, товарищи!
Услыхав о такой беспримерной храбрости, вся культура, само собой, зааплодировала подвигу выдающейся балерины. Нашлись, правда, сволочи, которые в кулак прыснули, а один, фамилии его подлой не назову, чуть под стул не свалился. Его, гада, такой хохот обуял, что вроде истерики вышло. Он, свинья непонятливая, притворился, что у него то ли кашель, то ли приступ такой, и из зала того большого утек. Вся культура на него обернулась. А Екатерина-третья дальше держала речь, и все ей хлопали в ладоши.
Ну а если говорить серьезно, то с Екатериной Алексеевной Фурцевой нам здорово повезло. Сама она была как бы сошедшей с экрана героиней фильма «Светлый путь». Сначала — ткачиха на Трехгорке, она быстро сделала партийную карьеру и шла по ней с завидной скоростью, дослужившись до поста первого секретаря Московского горкома партии. Она сыграла важнейшую роль в предотвращении антихрущевского путча и спасла Никиту Сергеевича от очень больших неприятностей. Хрущев с ней сполна расплатился, введя в Политбюро; женщина — член Политбюро, кажется, это был единственный случай в истории Советского государства. Но спустя пару лет — предал ее. Фурцева тогда резала вены, Хрущев — то ли сознавая свою вину, то ли просто не любя женских истерик, определил ей место министра культуры. Для нее это было равносильно высылке Меншикова в Березов. А может быть, она чувствовала себя Штирлицем, засланным со спецзаданием в ставку Мюллера? Что-то вроде этого. Во всяком случае, она попала в совершенно незнакомый ей мир, от которого на каждом шагу ждала подлянки.
