Что у нее было за душой? Марксистско-ленинская методология — этот набор из тридцати слов, как у Эллочки-людоедки? Но мало-помалу Екатерина Алексеевна стала понимать, что к чему. Разбиралась ли она в искусстве? Конечно, нет. Но она стала понимать, а вернее, чувствовать, что в искусстве существуют другие люди, которые живут по другим законам. Что не звания, не награды им нужны, а дело, ради которого они и появились на этой земле. Проведите эксперимент. Возьмите двух народных-перенародных, лауреатов и корифеев, и — если захотеть — всегда можно понять, кто из них талантлив, а кто — нет. И Фурцева своей женской природой постепенно начала это постигать.
В «Современнике» она увидела какое-то братство, компанию единомышленников, и может быть, в глубине души стала завидовать нам. Она действительно много сделала для Олега, для нас, насколько это было в ее силах. Но в ее силах было далеко не все. В какой-то момент она действительно стала Штирлицем, только совсем не так, как поначалу ожидала. Когда главный цензор тех лет Романов, сославшись на то, что в «Большевиках» цитируется какое-то место из статьи Ленина, написанное им в соавторстве с Зиновьевым, а потому запрещенное к воспроизведению, запретил играть «Большевиков» (репетировать пьесу мы начали без визы Главлита, под личное разрешение Фурцевой), она почти год самолично давала разрешение на каждое (!) публичное исполнение пьесы, минуя цензуру. Зачем ей это было нужно? Чтобы доказать Романову, кто тут главный? И это тоже. Но она уже дорожила хорошими отношениями с Олегом, со всеми нами и действительно хотела помочь.
О Фурцевой говорят и говорили разное. И все-таки чаще ее поминают добром. Плохое тоже было, но русский человек отходчив. А теперь вспомните — сказал ли кто-нибудь хоть одно доброе слово о ее преемнике Петре Ниловиче Демичеве? А ведь он задержался на посту министра культуры гораздо дольше. Или об эстетах — Леониде Федоровиче Ильичеве, собравшем одну из лучших частных коллекций живописи, или о могущественнейшем председателе Гостелерадио Сергее Георгиевиче Лапине — дипломате, любителе и знатоке русской поэзии и, к слову, главном душителе этой самой поэзии на радио и телевидении…
Не люди искусства, к которым Екатерина Алексеевна поначалу относилась с понятным недоверием и которых так хотела вывести на чистую воду, а ее же коллеги по партии нанесли ей сокрушительный удар, от которого Фурцева уже не смогла оправиться и покончила жизнь самоубийством…
Когда в Москву почти после полувекового отсутствия приехал великий Шагал, Фурцева, принимая его в своем кабинете, сказала:
— Вот, Марк Захарович, как жизнь складывается: не уехали бы вы из страны, сейчас, глядишь, были бы уже народным художником Советского Союза. А так что?
А ведь действительно — как это можно быть великим, если государство не повесило тебе на грудь никакой цацки? Мне повесило, и в тот день я опять видел Екатерину Алексеевну.
Нам вручали лауреатские значки в Георгиевском зале, а потом пригласили отметить это событие куда-то наверх в относительно небольшое, сколько помнится, помещение. Хозяевами стола были завотделом ЦК Василий Филимонович Шауро, Фурцева и председатель комитета по Ленинским и Государственным премиям Николай Тихонов. Шауро в декабре 1967 года был фигурой повесомей Фурцевой — это отчетливо чувствовалось в церемониале кремлевского застолья.
Стол. За ним — лауреаты: поэт Ярослав Смеляков, скульптор Е. Белашова, кинорежиссер В. Жалакявичюс, снявший картину «Никто не хотел умирать», его актеры Донатас Банионис, Бруно Оя, кстати, единственный из награжденных, кто посмел взять с собой на банкет жену-польку (сам уже шустрил в Польшу, потому, может, и не побоялся). Был еще композитор Андрей Петров, остальных не помню. Ну и, разумеется, мы: Галка Волчек, Олег Табаков, Виктор Сергеевич Розов. Был с нами и Олег Ефремов — его лично пригласил Шауро как руководителя театра, получившего столь высокую награду. Компания, можно сказать, разношерстная. Обстановка, соответственно, напряженная.
Мы знали, что Смелякова привезли на вручение из больницы, где он лежал после очередного запоя. Пить ему было категорически нельзя, отчего на банкете присутствовала и его жена, но уже законно и вынужденно, чтобы предохранить лауреата от соблазна. Мне и Табакову тоже, слава богу, пить было нельзя, так как вечером мы играли спектакль и прямо с дневного банкета надо было мчаться в театр. Итак, началась церемония. Встал Шауро. «За присуждение Государственных премий, за творческие успехи во славу…» — и т. д. и т. п. Все выпили. Мы с Табаковым пригубили. Смеляков злобно глотнул нарзана. Вторая (не первая!) — Фурцева: «За партию, за Политбюро (за Брежнева тогда еще персонально не пили), за заботу партии и ее ЦК о культуре, о ее деятелях…» Выпили. Пригубили. Смеляков с омерзением опорожнил еще один фужер нарзана.
Тихо, как мыши, снуют вежливые, незаметные кремлевские официанты. Меняют закуски, подливают из-за спины — по всем правилам — в рюмки и фужеры: кому коньяк, кому водку, кому вино, Смелякову — нарзан. Беседа чуть оживилась. Кое-где послышался смех, стали возникать междусобойчики, прерываемые время от времени ритуалом тостов. Опять Шауро:
— Товарищи! Вот мы сегодня празднуем ваши награды. А знаете ли, как непросто было комитету разобраться во всем этом хозяйстве? Сколько представленных, сколько просмотров, обсуждений, споров! Вот напротив меня сидит человек, в чьи обязанности и полномочия входит всем этим заниматься и решать эти сложные задачи, — председатель комитета по Ленинским и Государственным премиям, наш выдающийся советский поэт Николай Семенович Тихонов. Давайте, товарищи, провозгласим за него здравицу! Это он, отрываясь от письменного стола, скрываясь от своей музы, отдал столько сил, чтобы разобраться, рассудить, решить в вашу, товарищи, пользу! Он, можно сказать, человек, по праву занимающий свое место! Человек на своем месте!
Смеляков не выдерживает:
— За своего человека на своем месте! — И опрокинул в рот нарзан, как стопаря махнул.
Рассмеялись. Кто как, по-разному. Кто понял смысл, кто по-своему истолковал. Дальше уже и лауреаты стали благодарить партию, правительство, комитет. Каждый должен был что-нибудь сказать персонально. Ну, думаю, дойдет ведь очередь и до меня. Что делать? Уже слушаю вполуха, думаю только, как выпутаться, чтобы потом перед собой стыдно не было. Дошла очередь. Все смотрят. Я:
— Мне очень приятно, радостно, что наша скромная работа получила столь высокую оценку. Но мы, актеры (мимика), не умеем говорить от себя, мы привыкли говорить чужими словами… (Мимика, смех.) Я (глядя на Тихонова и Смелякова) очень люблю стихи (одобрение за столом). Поэтому, если позволите, я выражу переполняющие меня чувства моими любимыми стихами (бурное одобрение).
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архивов,
Над рукописями трястись.
Цель творчества — самоотдача… —
читаю и вижу, как одобрительно кивают Шауро и Фурцева, как, хитро прищурившись, глядит на меня Ярослав Смеляков, как багровеет шея Тихонова. Под сводами Кремля, в 1967 году, всего через семь лет после смерти поэта, звучат строки Бориса Пастернака:
