Но вот уж что могу утверждать определенно: пьеса Аксенова и наш спектакль «Всегда в продаже» был лучше, интересней, талантливей, чем вся трилогия, вместе взятая да еще трижды помноженная. Хоть за него нас ничем не удостоили, а за трилогию Ефремов фактически и получил Государственную премию СССР 68-го года. Формулировалось это так: «За последние режиссерские работы». И дай ему бог! Давно пора было отметить нашего «фюлера».
Но премия дается только один раз, а спектакль надо играть долгие годы. А играть «Большевиков» очень быстро стало совсем не интересно. Да, прошел ровно год, и 7 ноября 1968-го я послал прямо на сцене записку кому-то из «наркомов»:
Вливаясь в хор всеобщих од,
Подняв на сцене общий ор,
Сегодня, братцы, ровно год,
Как голосуем за террор!
Эпиграмма пошла по рукам «членов Совнаркома» и раздражения, сколько мне помнится, не вызвала. Напротив…
В чем тут дело? Отчего, чем дальше мы играли эту вещь, тем явственнее ощущали какую-то тоску и хватались за любую возможность посмеяться такой вот шутке? А уж если в роли великого оратора А. В. Луначарского оговаривался Евстигнеев… Мы буквально жаждали знаменитых евстигнеевских оговорок.
Луначарский выходит из-за кулис, где идет борьба за жизнь вождя. Наркомы кидаются к нему:
— Ну как он, Анатолий Васильевич? Что там?
— Лежит, одними глазами улыбается, а лоб желтый, восковой. — И Луначарский — Евстигнеев, сдерживая рыдания, утирал платком глаза.
Иногда на удачных спектаклях на сцену из зала доносились женские всхлипывания. Но вот однажды:
— Ну как он, Анатолий Васильевич? Что там?
— Лежит, одними глазами улыбается (достал платок, закрыл лицо, так как слез на глазах нет, и после драматической паузы)… лежит, а жоп лобный, восковой…
С нами истерика, переходящая в рыдания. Или вдруг замечаю, что сидящие на заседании «наркомы» — Витя Сергачев и Гера Коваленко — успевают заодно играть в «морской бой». Я — опять эпиграмму, на сей раз на Суховерко — Стучку:
Он, не поняв идей Вождя,
Террор обкладывает с жаром
И, аргументов не найдя,
В наркомов дышит перегаром.
От Воли Суховерко действительно частенько несло вчерашним. А как-то, увидев в зале Шатрова, в очередной раз посетившего свой «левый», антисталинский спектакль, сочинил эпиграмму и на него:
Богат, свободен и здоров
Советский Карамзин — Шатров.
Сочинено на сцене. Весь смак в том, что тут же и пущено по рядам «наркомов».
В финале хором поем уже так: «До основанья, а зачем?!»
Так в чем же дело? В публицистике, которую всегда скучно играть многократно? В неправде пьесы, пусть и лихо придуманной? А может, в главном? В том, что к 1968 году нельзя уже было все валить на культ личности Сталина, хотелось понять, как он, этот самый культ, и все с ним связанное вообще могло возникнуть?..
Однажды на спектакль «Большевики» со своей женой Ниной Петровной пришел персональный пенсионер союзного значения Никита Сергеевич Хрущев.
Я дважды в жизни видел Хрущева. Не в газете, не в кинохронике, не по телевизору, а живьем. Так случилось, что оба раза мне довелось выступать в его присутствии. Второй раз — когда его привели в театр на спектакль. Первый — за девять лет до того, когда он был премьером страны.
Актриса Руфина Нифонтова и я, два популярных киноактера, вели правительственный концерт в Георгиевском зале в новогоднюю ночь 1958 года. При моей, как многие считают, уникальной памяти на стихи, я с великим трудом задолбил строки Роберта Рождественского, которыми открывался праздник:
С Новым годом, страна!
С новым счастьем, страна!
С новым хлебом,
С запасами тысячетонными!
Дальше подключалась Нифонтова. То, что декламировала она, я, естественно, не учил, а посему воспроизвести не могу. Заканчивали вместе, как юные пионеры, хором, какой-то трескучей фразой.
Мы стояли на сцене Георгиевского зала, а внизу, параллельно эстраде, был расположен накрытый стол, за которым спиной к нам восседало правительство. Дальше — бесчисленные столы для знатных гостей, послов иностранных держав, военачальников, министров и т. д. Концерт транслировался по радио и в другие залы, где за столами сидела знать рангом пониже, чтобы и она могла насладиться скрипичным дуэтом отца и сына Ойстрахов. А когда танцевали адажио молодые Катя Максимова и Володя Васильев, то не вместившиеся в Георгиевский слышали только музыкальное сопровождение да стук пуантов Кати и эхо прыжков Володи по помосту сцены.
Во время чтения виршей Рождественского я слышал в зале стук ножей и вилок, общий гул, а краем глаза видел лысину Хрущева и, так сказать, полулицо единственного из вождей, который сидел вполоборота к эстраде, приложив руку к уху, чтобы лучше слышать — старенького Клима Ворошилова.
Отчитали. Подобие аплодисментов. Мы объявили следующий номер и нырнули за кулисы, точнее, за перегородку, из-за которой можно подглядывать за столом — что я и делал, пока не получил замечание от «искусствоведа в штатском».
Концерт шел с перерывами. Они возникали в зависимости от здравиц и речей, которые произносил Никита Сергеевич. Он нажимал на кнопку звонка, собирая внимание зала, и разражался очередной здравицей. С каждой выпитой рюмкой звонок звенел все чаще и речи становились все дольше. Концерт тащился и шел как немазаная телега. Где-то там, в одном из последних залов, сидела моя жена (я с огромным трудом, почти ультимативно добился, чтобы она получила гостевой билет), но мне в новом году предстояло увидеть ее только в два часа, когда наконец закончился концерт.
Я разыскал ее за одним из столов, где уже было шаром покати, быстро съел и выпил то, что жене удалось для меня сохранить, и мы что есть мочи рванули на Пушечную, в ЦДРИ, в надежде хоть немного повеселиться в новогоднюю ночь. Когда мы выходили из Кремлевского дворца, по радио раздавалось: «Машину посла Финляндии — к подъезду!», «Машину посла Великобритании — к подъезду!», «Машину посла Югославии…», «Машину посла Болгарии…», «Карету Скалозуба!», «Карету Репетилова!»…
Нет! «Вон из Москвы!» И мы по морозу, в чудную снежную новогоднюю ночь 59-го бегом (холодно!) в ЦДРИ, где — ура! — застаем актерское веселье в самом накале. Садимся за стол к Ефремову. Здесь же артист Театра Маяковского А. А. Ханов. Он знает, что я уже просил Охлопкова отпустить меня в «Современник», и шутливо басит:
— Куда ты собрался, Мишка? Ты посмотри, какой он худой (хлопает Ефремова своей ручищей)! Главный режиссер должен быть представительным! — И хохочет раскатисто…
И вот спустя девять лет тот, кто тогда в Кремле был обращен к нам, артистам, только своей лысиной, все-таки увидел среди прочих и меня в спектакле «Большевики», поставленном Олегом Ефремовым, одним из тех молодых, что сидели в страхе, когда Никита стучал кулаком и выискивал в зале их лица, чтобы вытащить на трибуну идеологического совещания с художественной интеллигенцией и призвать к ответу.
