Колесо отечественной истории совершило оборот. Старый пенсионер Никита Сергеевич Хрущев, поддавшись уговорам зятя и дочери Рады, пришел с женой в молодой театр поглядеть «антисталинский» спектакль.
— Вот видишь, Нина Петровна, а ты отговаривала… Смотри, какой театр! В фойе публика вежливая, все здороваются, и никто не позволяет себе никаких выпадов.
Дело в том, что, лишившись власти, Хрущев, непопулярный в народе, хлебнул-таки неприятностей. А однажды его просто-напросто обхамили в фойе филиала МХАТа, куда он явился смотреть «Макбет» с Полом Скофилдом. В «Современнике» же, где в те годы бывала публика в основном интеллигентная, к бывшему премьеру, разоблачившему как-никак культ личности Сталина, относились в общем и целом с симпатией, особенно в период его официальной опалы.
На спектакль Никита Сергеевич пришел с семьей и сопровождающим чином. Чин охранял то ли его от людей, то ли людей от него — скорее всего, и то и другое. Посадили Хрущева с Ниной Петровной не близко, ряду в 10-м, а старик был глуховат. И когда артисты, разумеется, знавшие о его присутствии, шныряли глазами в зал, то видели, как Никита Сергеевич время от времени наклоняется к жене и она повторяет ему ту или иную реплику, на которую до того отреагировали зрители. После первого акта Хрущеву предложили сесть поближе, но он отказался:
— Видеть я все вижу и понимаю, а чего недослышу, так у меня с собой усилитель, — он кивнул в сторону жены.
В антракте Хрущева привели в кабинет Эрмана. Галина Волчек рассказывала потом, что, когда она зашла туда и увидела нашего Леню-«шнобеля», запросто разговаривающего с экс-властелином одной шестой земного шара, у нее от смеха чуть не случилась истерика.
В кабинет набились любопытствующие — из тех, кому это дозволялось. Был на спектакле автор пьесы Шатров, присутствовал и приехавший тогда в Москву наш чешский друг, драматург Мирослав Блажек.
— А это кто? — спросил Никита Сергеевич. Ему объяснили.
— А! Ну, здравствуйте, товарищи чехи, — протянул Блажеку руку Хрущев. Тот попросил автограф, Хрущев дал. Сопровождающий чин в это время находился в предбаннике кабинета.
— Ну, как вам спектакль, Никита Сергеевич? — спросил Шатров, когда его представили Хрущеву.
— Интересно, интересно, товарищ автор. Только вот у вас там упоминаются Бухарин и Рыков… Вы их того, не очерняйте… Это были хорошие люди… Надо было их реабилитировать. Но вот не вышло.
— Что же так, Никита Сергеевич?
— Не успел. (С улыбкой.) Ничего, надо же что-нибудь и другим оставить. Ну, пойдем дальше глядеть. Так что вы их того, не очерняйте, не надо…
Как будто, если бы дело в пьесе обстояло именно так, Шатров мог в ней что-нибудь изменить за время антракта.
— Не волнуйтесь, Никита Сергеевич, — успокоил Хрущева автор. — Там, наоборот, об опасности культа личности пойдет речь…
В тот раз, когда нас посетил Хрущев, он, как и все, тоже поднялся и, мучительно припоминая слова, шевелил губами: «Это есть наш последний…»
После спектакля экс-премьер с семьей опять оказался в кабинете Эрмана. Сопровождающий чин снова остался в предбаннике.
— Хороший, нужный спектакль, — сказал Никита Сергеевич, пожимая руку Шатрову. Видно, что он взволнован и расположен говорить: — Да, Сталин, Сталин… Это ж был двуликий Янус… Помню, однажды вызывает меня в Кремль. Приезжаю. Сам сидит в беседке. В Кремль тогда посторонних не пускали. Это ж я потом разрешил… (Довольный, смеется.) Так вот, стало быть, сидит в беседке — сам-то. Газету читает. Подхожу. Кашлянул. А потом: «Здрасьте, Иосиф Виссарионович». — «Здравствуй, Ныкыта».
Хрущев говорит за Сталина, неумело пародируя восточный акцент, как это делают очень простые люди.
— Я: «Вызывали, Иосиф Виссарионович?» — «Вызывал, Ныкыта». Стою, жду. Он молчит. «Ну вот, я явился, Иосиф Виссарионович». — «Вижу, что явился, Ныкыта. Ты толстый, тэбя нэ замэтить нэльзя…» — «…Слушаю вас, Иосиф Виссарионович!» — «Так вот, Ныкыта, вчера коменданта охраны Кремля взяли». — «Знаю, Иосиф Виссарионович». — «Знаю, знаю… А ты знаешь ли, Ныкыта, что он на тебя показывает?» Я побледнел: «Не может быть, Иосиф Виссарионович». — «Что не может быть? Показывает».
Хрущев выдерживает паузу, как хороший артист. Он не рассказывает, а, как мы, актеры, говорим, «проживает».
— Я ему: «Нет, быть не может, товарищ Сталин!» — «Что ты, Ныкыта, заладил, нэ может быть, нэ может быть. Я тэбе говорю — показывает». Стою как столб, молчу. А что тут скажешь? Сталин рассмеялся и по плечу меня похлопал: «Я шучу, Ныкыта, шучу я…»
Теперь уже в кабинете Эрмана воцарилась мертвая тишина. После этой жуткой паузы Галя Волчек, желая как-то разрядить атмосферу, очень мягко, со вздохом говорит, обращаясь к Хрущеву:
— Да, Никита Сергеевич, от таких шуток можно инфаркт получить…
Хрущев резко поворачивается к ней:
— Инфаркт? (Аж побагровел весь.) Инфаркт?! Я человек простой и так скажу: за такие шутки в морду бьют!
На высокой хрущевской ноте, с только ему присущей интонацией и произношением, закончил он свой рассказ. И в полной тишине, когда никто не решался встрять, еще долго пыхтел, как чайник, все никак не мог успокоиться, вспомнив Хозяина, от которого, видать, натерпелся. «Шутка!» И опять: «Шутка!» Покачал головой и снова: «Шутка…»
В кабинет заглянул чин:
— Никита Сергеевич, вам пора.
— Иду, сейчас иду. — Подмигнул присутствующим: — Охраняют меня… Ну что ж, надо идти. Спасибо за спектакль. Мне — понравилось.
…На могиле Хрущева стоит памятник работы Эрнста Неизвестного, того самого, на которого в Манеже премьер орал: «Абстракционист! Пидарас!» — и как-то еще.
«Коль мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти „Женитьбу Фигаро“». А когда придут мысли наоборот, чересчур лучезарные, когда начнешь идеализировать покойного, да еще занесет тебя в полемике с хрущевскими ненавистниками, вспомни травлю Пастернака или перечти стенограмму этого знаменитого посещения — освежает. Однако и зла на него дети XX съезда, сколько я знаю, не держат.
Стоит тот памятник на Новодевичьем: не похоронили бывшего премьера у Кремлевской стены. Но горевать нечего. На Новодевичьем компания получше будет. Памятник из черно-белого мрамора. Черное и белое — символика всем понятная. И — золотая, как полная луна, голова. Абсолютно «реалистически», как и любил премьер, сделана эта голова, и даже бородавка возле носа торчит — на том самом месте, где торчала на живом лице, огорчая фотографов и доставляя хлопоты кинооператорам. Так придумал скульптор-абстракционист, мужественно прошедший Вторую мировую, а теперь обитающий где-то в Америке: и его здесь, стало быть, нет. И Хрущева нет. А памятник стоит. Народ ходит его смотреть и судачит себе…
«Бродвей-бар» в Неаполе
В молодом «Современнике» царил дух свободы, раскрепощенности, веселья. Мы умели и трудиться до самозабвения, вне регламента, по ночам, и веселиться до упаду. Это потом, в конце 70–80-х, все посерьезнели. Погода на дворе и годы делали свое дело. Но еще в конце 60-х мы были молоды. Как молоды мы были, ах, как мы были молоды!
