И вдруг чувак в свитере снова обратил к нам свою огромную будку и низким, хрипловатым, американским голосом стал расспрашивать. Что я понял? Понял, что пытает про национальность.
— Итальяно?
— Но.
— Испаниш?
— Но, но, сэр.
Покончив со всеми южными странами, он перенес географические изыскания севернее.
— Шведы? Финны?
— Нет, нет, сэр, мы не финны.
— Чехи?
— Но, но!
— А, — наконец догадался он. — Вы — поляки!
Пришлось признаться.
— Сэр, — сказал я. — Зис из май френдз, энд я рашенз, советико, совьетик, сэр!
Его будка из квадратной стала продолговатой.
— Йя, йя, сэр! — продолжал я. — Май френдз энд ай ливинг ин Москоу. Ай эм актор, энд май френдз ту. Ю андерстенд ми?
Он сказал, что «андерстенд», но добавил:
— Ит’с тру? (Это правда?) Риали?
— Ит’с тру, тру, оф корс, риали!
И в подтверждение сказанного протянул ему непочатую пачку сигарет «Столичные», а также извлеченное из кармана моей куртки второе деревянное пасхальное яйцо. Увидев знаменитую русскую хохлому и надпись на пачке сигарет непонятным шрифтом, он в третий раз развернулся к нам будкой с радостным и одновременно удивленным восклицанием: «Оу!»
Через некоторое время представитель 6-го американского флота НАТО угощал нас джином, виски, мы на халяву курили штатские сигареты, оркестр в нашу честь заиграл «Очи черные», я пел эти «Очи черные» перед микрофоном, Алла подключилась, и мы на маленькой сцене плясали нечто среднее между цыганочкой и русской плясовой.
Все танцы в кабаке «Бродвей-бар» прекратились. И все матросы, гарсоны и проститутки уставились на нас. Еще бы! Мы были первыми и наверняка последними советскими людьми, гулявшими напропалую в этом портовом неаполитанском «Бродвей-баре». На прощание я станцевал танго с черненькой проституткой нашего нового американского друга и поцеловал ей руку в знак благодарности, а он, протоптавшись в обнимку с Аллой в том же танце, во время которого держал ее обеими ручищами за филейную часть, покровительственно потрепал Аллу по щеке. Не мог же он предположить, что девочка, в свитере, говорящая почему-то тоже по-русски, не портовая шлюха, а жена главного режиссера московского театра…
«Подгнило что-то в Датском королевстве»
В 1968 году болгарский режиссер Вилли Цанков ставил у нас в театре «Мастера» Рачо Стоянова. Там две главные мужские роли: мастер Живко и мастер Найден. Цанков предложил мне на выбор любую, и я склонялся к тому, чтобы предпочесть закомплексованного неудачника и ревнивца Найдена. Меня вызвал Олег:
— Ты почему хочешь играть Найдена?
— Понимаешь, Олег, после неудачи с Актером в «На дне» мне обязательно нужен успех. А он, мне кажется, в роли Найдена. Я сейчас по разным, в том числе личным, причинам хорошо понимаю его настроение, его поступки…
— Ты прав, успех тебе сейчас действительно необходим. Кстати, почему Волчек дала тебе Актера, когда твое прямое дело Барон? Ну да что об этом говорить, дело прошлое… Именно потому, что тебе нужен успех, играть тебе советую мастера Живко!
— Ты уверен? Объясни, почему?
— Ничего объяснять не буду. Делай как знаешь. Но если хочешь хорошо сыграть, играй Живко! Твоя роль!
И я доверился ему и сыграл Живко. И был успех. И какие-то там дипломы за первое место на фестивале «Болгарской драматургии» с премией: играть этот спектакль в Софии. В 70-м году я уже фактически не работал в «Современнике», но продолжал играть роль удачливого в искусстве и любви резчика алтаря. После премьеры в Софии Олег подошел ко мне:
— Теперь ты понял, лапуля, как был бы смешон в роли Найдена? (Его, кстати сказать, хорошо сыграл Геннадий Фролов.) Бегал бы в слезах с ножиком в руке за Вертинской (она играла Милану) — всем на потеху…
Что и говорить, за многое мне нужно благодарить Ефремова, «Современник», Галю Волчек, партнеров, время, которое породило этот театр. Но всему рано или поздно приходит конец.
Где-то что-то стало рваться, приходить в негодность. Привалили звания, лауреатства, о нас уже выходили не отдельные статьи, а брошюры и книги. Или, по крайней мере, были написаны. Одна из них — «Козаков и окрестности». Ироническое название книги, которую Анатолий Гладилин написал в 1966 году по заказу издательства «Искусство», как нельзя лучше выражает ее суть. Козаков там только объект, повод для разговора. Один из многих. Главное — «окрестности»: театр «Современник», Олег Ефремов, Юрий Любимов, Василий Аксенов, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко — время. Две главы из книги успел напечатать «Московский комсомолец», а целиком она так и не вышла. Не могла выйти. Жаль. Смешная была книга. Потом Гладилин оказался в Париже, но там-то какой прок ее издавать? Там это никому не нужно. Ни про окрестности, ни про какого-то Козакова.
Подхожу к одному из главных, горестных расставаний: думаю, как и почему распался тот наш — (тот! наш!) «Современник» Олега Ефремова.
В «Обыкновенной истории» театр, сам того еще не сознавая, рассказал свою собственную историю. Тоже, увы, обыкновенную.
К зиме 66-го прошло ровно десять лет с той поры, как родились «Вечно живые», — тот самый срок, который отпускал новому делу Немирович-Данченко; совпадение угрожающее. Инсценировка — опять-таки совпадение? — была тоже розовская.
О чем был спектакль? О крушении надежд Идеалиста. О благих порывах, которым не суждено свершиться. О жестокости реальной жизни. Об изменах и предательстве. О том, наконец, что если хочешь жить как ВСЕ, отбрось в сторону сантименты — и действуй! Да, пожалуйста, без литературных реминисценций: «Товарищ, верь, взойдет она», как декламировал в начале спектакля молодой Саша Адуев. В финале Адуев-младший (Олег Табаков) как раз и приходит к своему дядюшке уже готовеньким — во фраке и со звездой…
Чеканна поступь, речь тверда
У Лелика, у Табакова.
Горит, горит его звезда
На пиджаке у Михалкова!
Так напишет Валентин Гафт, а для несведущих разъясняю, что Олег в конце 60-х сыграл в фильме «Гори, гори, моя звезда» бескорыстного, талантливого фантазера, который тяготел к театральному искусству. Звезда, горящая на пиджаке у Сергея Михалкова, в комментарии, полагаю, не нуждается.
Так вот, судьба Адуева-младшего проецировалась и на судьбу театра. Грустный скептицизм дядюшки, человека старшего поколения, приладившегося к действительности, — ничто рядом с волчьей победной хваткой, которую в конце концов вырабатывает в себе его племянник.
Я совсем не хочу сказать, что именно «Современник» «Ирода переиродил» по сравнению со своими старшими собратьями — другими московскими театрами. Нет! Кто хуже — это вообще не разговор. Но кончалась десталинизация, исчерпал себя современниковский неореализм, а предстояло жить дальше. Как? И вот появилась трилогия, а потом, может, и недурной, но не наш, не современниковский, достаточно эстетский спектакль «Мастера» или забавный непритязательный «Вкус черешни» — музыкальная парафраза «Качелей». Затем Галина Волчек поставила горьковское «На дне». Мы были еще молоды, во всяком случае, не стары, и оттого злы на язык. Гена Фролов очень смешно показывал Галину Борисовну, которая, сидя за режиссерским столом в накинутой на плечи каракулевой шубе, с дымящейся сигаретой «Сэлем» в руке, на пальцах блестят бриллиантовые кольца, убеждает актеров, расположившихся в модных джинсовых костюмах на нарах горьковской ночлежки:
