— Ну, лапуля, какие у тебя планы?
— Никаких.
— Пошли в «Пекин»?
— Пошли.
И под дружный хохот зала, обнявшись, ушли со сцены. А я заплакал.
…«Современник» — боль моя, любовь моя, юность моя, да не только моя. Наша юность, наша молодость, наши надежды. Раскидало, расшвыряло нас время.
Нынешнему читателю может показаться странным мой плач по «Современнику». Стоит же себе у Чистых прудов прекрасное здание театра «Современник». Играют там прекрасные артисты, и «основатели» некоторые еще тоже играют, что Бог ни делает, все к лучшему… Да, да, все так! И да будет так! Но ведь сказано — нельзя дважды войти в одну и ту же воду. А «та» вода утекла безвозвратно. И с ней утек дух, надломился и сломался дух моего «Современника»…
Глава шестая
Встречи и расставания
Прощай, «Современник»!
Какое это все-таки чертовски грустное занятие — расставаться. Правда, как выяснилось, вся жизнь — сплошные расставания. «И каждый час уносит частичку бытия…»
Раньше, когда в «Современнике» игрались премьеры, к нам за кулисы доносились известия из зала: «Сегодня — вся Москва!» — «Ну, кто?» — «Кого назвать? Ну, Симонов, Дэзик Самойлов, Окуджава, Вика Некрасов… Гена Шпаликов пришел… Левка Збарский с новой женой, Белла с новым мужем… Аксенов с Гладилиным подвалили… Шукшин Вася… Хватит?» Да, «иных уж нет, а те — далече…»
Тысяча девятьсот семидесятый год во многих отношениях оказался рубежным. Начинался новый этап жизни и для «Современника» без Ефремова, и для Ефремова без «Современника», и для меня — сначала во МХАТе, а затем в Театре на Малой Бронной. В те тоскливые дни, когда у нас в «Современнике» шли репетиции «Чайки», меня утвердили на роль Джека Вердена в трехсерийном телефильме «Вся королевская рать». Еще читая в «Иностранке» только что переведенный роман Роберта Пенна Уоррена, я уже мысленно прикидывал на себя этот персонаж и завидовал актеру, которому выпадет счастье его сыграть. И вот — удача, я вытянул этот счастливый билет. Экранизировать роман каким-то чудом разрешили на Белорусском объединении телефильмов режиссеру А. Гутковичу. С первых же кинопроб я понял, что работа предстоит отчаянная. Если я не хочу позора ни себе, ни картине, то помимо исполнения роли мне предстоит заниматься режиссурой фильма. И не только. Нужно было собрать первоклассный, звездный состав исполнителей, без которого пускаться в такое опасное предприятие просто немыслимо, а для этого перевести съемки на базу «Мосфильма». Всем этим я и занялся, выполняя, по сути, обязанности, как бы теперь это назвали, креативного продюсера, хотя слов таких мы тогда не знали. Это был первый в моей жизни огромный и очень полезный опыт как в режиссуре, так и в организации всего съемочного процесса, хотя в титрах я упомянут только как исполнитель роли Джека Вердена. Но это, как говорится, совсем другая песня.
Приступая к этой работе, я обратился в Совет театра с просьбой дать мне творческий отпуск на год. Это значило — выйти из «Чайки» (а уже начинались сценические репетиции) и лишь играть спектакли, в которых у меня нет дублера — случай беспрецедентный в практике «Современника». Совет тем не менее склонялся к тому, чтобы дать отпуск, так как на обычный вариант — на совмещение театра и кино «в свободное от репетиций и спектаклей время» я категорически не соглашался. Это было попросту нереально, учитывая предстоявший мне объем работы. И тогда Ефремов, безусловно задетый тем, что я выскальзываю из «Чайки», поставил вопрос ребром: ни о каком творческом отпуске речи быть не может. Или обычное совмещение, или — пусть уходит совсем.
Все ахнули. Как «пусть уходит»? Я как-никак был ведущим актером театра; нам предстояла поездка в Болгарию с «Мастерами», а мои спектакли «Двое на качелях», «Обыкновенная история», «Всегда в продаже» были важными названиями в текущем репертуаре.
— Что ж, тогда я уйду, — спокойно сказал я. Вправду спокойно сказал. Чувствовал почему-то, что Ефремов мне зла не желает. И сам не пойму почему, но твердо чувствовал: он знает, что мне лучше уйти.
Ефремов тоже понимал, что совместить «Королевскую рать» с театром нельзя и что «Рать» стоит мессы. Я же сам уговаривал его сниматься в этом фильме в роли Адама Стэнтона, и он дал согласие. Охотно. Он понимал также, что меня притягивает режиссура. Незадолго до всех этих событий он, как никогда, хвалил меня за телеспектакль «Удар рога», где Олег Даль великолепно сыграл одну из своих лучших и любимых ролей. Да и сам Ефремов уже имел дело с моей телережиссурой: в поэтическом спектакле «О, время, погоди!» по стихам и письмам Тютчева он сыграл роль от Автора. И это, как говорили, было нашей общей удачей. Итак, я сказал на Совете, что ухожу, и подал заявление — все вполне официально. Лиля Толмачева, помнится, спросила:
— А потом? Если он захочет вернуться, мы его примем? Олег ответил:
— Там видно будет. Через год будет видно. Конечно, примем. Почему же нет?
Странное это было собрание. Я и расставался, а вроде бы и оставался с Олегом. Однако трудовую книжку забрал, и на мои роли стали вводить других исполнителей. Незаменимых, как известно, нет.
В «Современник» пришел тогда Валентин Гафт и сразу стал репетировать роль Шамраева. К нему же перешли мои дядюшка Адуев в «Обыкновенной истории» и Стеклов в «Большевиках». В «Продажу» вместо меня вошел Андрей Мягков. Я еще съездил с театром в Болгарию, где сыграл мастера Живко, но это позже, через год, когда Ефремов, тоже оставивший «Современник», позвал меня с собой во МХАТ.
Вот так развивались события. А что? Ломать — не строить! Лес рубят — щепки летят! И полетели щепки. С Ефремовым ушли во МХАТ Женя Евстигнеев, А. Калягин, В. Сергачев, Гарик Васильев, Володя Салюк. Да и я, когда закончилась работа над фильмом, пришел к Олегу во МХАТ, а не в «Современник» вернулся. «Современник» или Олег — так стоял вопрос. Значит, Олег! Он учил меня в студии, он меня и актером «Современника» сделал, он и к режиссуре пристрастил, и в кино отпустил вовремя тоже он… Вот тогда я по-настоящему расстался с театром «Современник», которому отдал столько лет, сил и надежд, — когда сделал этот окончательный выбор.
Мой телетеатр
К тому времени как режиссер я снимал только телеспектакли. И в дальнейшем — все мои телефильмы сделаны по театральной драматургии. И «Безымянная звезда» Михаила Себастьяну, и «Покровские ворота» Леонида Зорина, и «Визит дамы» Фридриха Дюрренматта, и «Тень» Евгения Шварца, и «Случай в Виши» Артура Миллера — прежде всего это великолепные театральные пьесы. И даже самый неудачный мой опыт — детский телефильм «Если верить Лопотухину» — экранизация милой детской пьесы Александра Хмелика «Гуманоид в небе мчится». Моей режиссерской задачей было перевести эти пьесы на язык телеэкрана.
Что касается телеспектаклей — это был стопроцентный театр для телевидения. На телеспектаклях я, как говорится, съел собаку. Я пришел в студию на Шаболовку еще в конце 50-х и как актер участвовал в самых первых телеспектаклях, которые шли тогда в прямом эфире.
Не уверен, что теперешние мастера сложных компьютерных технологий справились бы с теми пещерными доисторическими формами, в которых тогда существовал телетеатр. А ведь ответственность была не меньшей, а даже большей! По одной-единственной программе (других еще просто не было) телеспектакль шел в прямом эфире, и его смотрела вся страна. Забавное было время! Был особый кайф оттого, что все, что происходит здесь и сейчас, видят практически все владельцы телевизоров в СССР. Вы вступали в прямой диалог с многомиллионной аудиторией. Это нельзя сравнить ни с театром, где хотя спектакль и идет тоже в живом времени, но смотрят его только те несколько сотен зрителей, которые его специально выбрали и купили на него билеты, ни тем более с кино, где аудитория намного больше, но она видит вашу работу уже после того, как фильм снят, озвучен и смонтирован. При всем несовершенстве и допотопности, даже доисторичности техники, таких шикарных условий телетеатр больше не имел никогда. Это был поистине золотой век телетеатра. Отсутствие других каналов не давало зрителям возможности уклониться (мысль о том, что телевизор можно просто не включать, осенила наших граждан намного позже). Тогда же телевизор был новинкой, специально «на телевизор» приглашали в гости, соседи по коммуналке, позабыв обычные дрязги, собирались у счастливого обладателя «ящика», и на время в квартирах устанавливался мир. Единственное, в чем оставалось преимущество театра, — это непосредственная реакция зрительного зала, которой на телевидении мы, разумеется, были лишены. Поэтому после трансляции актеры прямо из студии обзванивали своих близких и справлялись о впечатлениях и тут же, в студии, устраивали импровизированный банкет чем Бог послал и тем, что наспех закупалось в магазине тут же, на Шаболовке.
