Как давалось это Луспекаеву? Ну, конечно, в первую очередь в этой сцене поражала его индивидуальность, то, что нельзя сыграть. Это или есть, или этого нет. Только актер с такой мужественной фактурой мог позволить себе эту детскую интонацию шестилетнего ребенка, не рискуя при этом стать пошлым и жалким. И потом, когда он поднимался из кресла, то поднималось нечто огромное и сильное, а руки, которыми он собирался уничтожить политиканов, сыгравших с ним злую шутку, были такого размера, что сомнений в реальности его угрозы не оставалось. Но одной, даже такой, фактуры мало. Я был свидетелем того, как, сидя в пижаме в номере гостиницы, он репетировал эту сцену. Извинившись перед нами за свой вид, он пробовал сцену на разные лады, подыскивая варианты.
— Паша, ну хватит, все в порядке. Можно и так и эдак. Ведь конца вариантам нет!
— Нет, нет, ты подожди, Михаил! Тут надо опереть фразочку. Что значит — я буду убивать их голыми руками?! Как это — голыми руками?!
— Вы что, Павел Борисович, имеете в виду? — скромно спросил режиссер картины А. З. Гуткович. — Как он будет расправляться со своими политическими противниками. Разгневанный Вилли Старк хочет сказать, что теперь он уже будет пользоваться иными методами, не брезгуя ничем в грязной политической игре американских заправил. Тем самым он уподобляется им, и в этом, Павел Борисович, разоблачительная функция вашей роли.
— Да подожди ты, Саша, — остановил Гутковича сразу заскучавший Луспекаев. — Это все так. Это понятно. А что значит — убивать голыми руками?
И конечно, не дождавшись ответа — он ему не нужен был, — начал «опирать фразочку» на чувственное видение.
— Это значит, что я их, сук поганых, заложивших меня, наивного простофилю, сам буду убивать, если надо. Голыми руками, без перчаток, руками без кожи, с нервами обнаженными! Я их убью, потом зарою, потом прикажу снова вырыть, снова задушу и вот тогда окончательно закопаю, да еще трактором могилу сровняю!!! Вот что значит — убивать голыми руками! Этими руками!
В номере воцарилась тишина. И Луспекаев сам закончил репетицию:
— Стоп! Все, устал. На сегодня хватит. Михаил, Татьяна, пошли обедать, и сегодня я себе разрешу.
И он имел право на то, чтобы закончить репетицию, и на то, чтобы «разрешить себе». Но и отдых, и обед, и разговоры за полночь всегда были продолжением творчества. Стиралась грань между работой и отдыхом.
— Ты пойми, Михаил, не за всякую роль нужно браться. Даже за очень хорошую, даже когда кажется, что можно бы сыграть. Роль должна «личить» — быть к лицу. Предлагают тебе роль, а ты перед тем, как соглашаться, примерь ее на себя. Не торопись с решением. Примерь ее, подойди к зеркалу. Повертись перед ним. И в фас посмотри, и в профиль, и другое зеркало возьми, и с тылу глянь, и когда убедишься, что ты не смешон в ней, что она тебе не как свинье цилиндр, что тебе пыжиться не надо, вот тогда берись и начинай трудиться. А она возьмет и не получится, но не потому, что не твоя была… Во всяком случае, претензий у тебя не возникнет. Дело не в амплуа. Амплуа — это устаревшее понятие. А вот «личить» роль должна. Непременно должна. Вот ты, кстати, меня сейчас хорошо слушаешь. Вот так Джек должен Хозяина слушать, когда он ему откровенно о себе говорит, — неожиданно закончил Луспекаев.
Восемнадцатого апреля 1970 года была назначена съемка сцены приезда Хозяина к хирургу Адаму Стэнтону, которого играл Олег Ефремов. Луспекаев и Ефремов с радостным чувством ожидали встречи в этом поединке. Вилли и Адама, при всей противоположности их взглядов и характеров, объединяет масштаб личности, умение слушать партнера и опровергать его. Я не присутствовал на репетиции этой сцены. Знаю только, что они пробубнили ее вслух на голоса. Потом Ефремов сказал:
— Тут, по-моему, все яснее ясного. Ты приезжаешь купить меня прекрасной клиникой, которую построишь. Я как хирург не могу не понять открывающихся передо мной перспектив и того блага, которое я смогу принести больным. Но твои принципы, лично ты, начальственное быдло, мне, интеллигенту, отвратительны. Возникает поединок. Вполне узнаваемая сцена. Вот и все.
— Ну, Олежка, ты молодец! — закричал Луспекаев. — Вот что значит режиссер! Несколько слов, и все ясно. А, Саша! — это к Гутковичу. — Он интеллигент, а я начальственное быдло! Точно! Пойдем обедать, Олежка.
Он и в отсутствие Ефремова не переставал восхищаться им:
— Нет, нет, Михаил, ты за Ефремова держись, он режиссер. Несколько слов — и все о’кей!
— А ты, Паша, что для себя решил, как ты к Адаму относишься? — спросил я.
— А что я? Все ясно. Пусть он считает, что я быдло. Пусть. А он кто? Интеллигент в маминой кофте. Правды жизни не хочет знать. Добро, добро, — заговорил Луспекаев текстом роли, — а добро в белых перчатках не делают, чтобы руки не замарать. И я это ему докажу. И клинику он на себя возьмет. Не устоит. Ну да, я сановник, а он интеллигент в маминой кофте, — повторил он понравившееся ему определение Адама Стэнтона. — Ох, Михаил, я предчувствую: интересная будет сцена. Скорей бы…
Это было 15 апреля.
Шестнадцатое пришлось на воскресенье. А в понедельник снималась сцена Ефремова, Аллы Демидовой и моя. Я должен был приехать на студию к трем часам дня. В час раздался телефонный звонок. Звонил Луспекаев:
— Миш, это я.
— Привет, Паша, как ты?
— Да вот сижу в гостинице «Минск», в номере модерн. Мне в «Пекине» больше нравилось, просторней. А здесь, как ни повернусь, обо что-нибудь задеваю. Ну да черт с ним! Главное, скучно без работы. Вообще я вашу Москву не люблю. В Ленинграде лучше. Я хоть теперь пешком не гуляю, трудно, да и приятнее на машине: хоть из окна, а все-таки вид… Нет, когда снимаешься, все равно, а вот когда не хрен делать, скучно…
— Ты вчера где был? Я тебе целый день звонил.
— А, приятелей из Еревана встретил… Потом расскажу. Скучно в номере сидеть, — говорил он как-то странно, сбивчиво. — Сейчас Танюшке Лавровой позвоню, попрошу кефиру принести. Жаль, ты занят. У тебя какая сцена? С Олегом? Ну ладно. А завтра мой черед.
— Паша, ты как себя чувствуешь?
— Нормально… Ну ладно, работай.
Это было последнее, что я от него услышал: «Работай». Был час дня. Когда в три я спускался в съемочный павильон, у раздевалки столкнулся с бледным Володей Орловым, вторым режиссером картины. Не попадая в рукав пальто, он выкрикнул:
— Паша умер!
— Какой Паша? — не понял я.
— Паша! Паша Луспекаев!..
Хотя с тех пор прошло много лет, мне трудно и страшно вспомнить подробности, сопутствовавшие мгновенной смерти, произошедшей от разрыва сердечной аорты. Хотелось бы забыть глупые обстоятельства формальных трудностей, связанных с похоронами Луспекаева. Приближался праздник 100-летия со дня рождения В. И. Ленина, и все было проблемой: отправить тело в Ленинград, организовать траурный митинг в театре и даже достать гроб по размеру луспекаевского тела. Когда мы с директором картины мотались по Москве в поисках большого гроба, у меня в висках дятлом стучала фраза Зощенко: «Граждане, запасайтесь гробами…»
