Да, многое хотелось бы забыть: и вдову Инну с дочерью Ларисой, и то, как нескладно их подготавливали по телефону к ожидающему их известию. А главное, как в этот же день, 17 апреля, когда еще проводилась медэкспертиза, режиссер Гуткович начал искать замену Луспекаеву. Но жизнь есть жизнь. И замена нашлась. Правда, не сразу. Какой артист ушел, стало ясно, когда обнаружилось, что играть Старка некому. Кто только не пробовался на роль Хозяина: Андрей Попов, Юрий Любимов, Леонид Марков и даже сопротивлявшийся этому Олег Ефремов. Мы обращались к Сергею Бондарчуку и Михаилу Ульянову. Оба по разным причинам отказались. На ум приходили молодой Охлопков, Ливанов, Николай Симонов, ушедшие Сергей Лукьянов и Женя Урбанский.
Ефим Копелян сказал мне:
— Мишка! Ты же понимаешь, я бы с радостью, роль замечательная, и моя, и время у меня есть. Но после Пашки… нет, не буду. Не буду, и баста.
Выяснилось, что больших артистов, в полном смысле этого слова, нет или почти нет. Перевелись. Неврастеники, интеллектуалы, социальные герои — пожалуйста, а вот таких, как Луспекаев, нет.
Выручил картину Георгий Степанович Жженов, на мой взгляд, хорошо сыгравший Вилли Старка. Но Луспекаев был Старком. Роли Хозяина «личил» Луспекаев.
Смерть оборвала планы артиста. Астров в фильме Кончаловского «Дядя Ваня», роль в новом фильме Райзмана, наконец, Несчастливцев в «Лесе» Островского, который для Луспекаева собирался ставить режиссер Мотыль, — вот неполный список того, что должен был играть Луспекаев в ближайшее время.
Я часто вдумываюсь в неотвязную формулу Блока, в формулу жестокую, но справедливую. Или даже так: жестокую, но великодушную. Вроде бы применительно к актерской судьбе Луспекаева она не верна. И все же верна: хоть сбылось в его жизни далеко не все, что могло и должно было сбыться, и кажется даже, что сбылось «не то», — нет, продолжает утверждать Блок, «разочарование только кажущееся, сбылось именно то». Сбылся — сам Луспекаев.
И последнее. Я встречал множество замечательных людей, прекрасных, талантливых, добрых. Но я никогда не встречал человека такого жизнелюбия во всех своих проявлениях: в том, как он работал, шутил, ел, пил, любил людей и не мог быть без людей. Недаром не выносил одиночества. Мог позвонить среди ночи:
— Спишь? Извини, лапуля, дорогой ты мой человек… А может, возьмешь такси и приедешь?.. У меня для тебя сюрприз!
И действительно, всегда готовил сюрприз: то ли какой-нибудь интересный человек у него в гостях, то ли придумал, как мне сцену играть, а то и просто стол накрыт, и он сам сидит, улыбается. Хочу остановить себя в потоке воспоминаний и не могу.
Вот теперь уже в самом деле последнее. В кинотеатре «Москва» начала демонстрироваться картина «Белое солнце пустыни». Луспекаев купил три билета, и мы с ним и моей тогда двенадцатилетней дочерью пошли в кино. Была ранняя весна, он медленно шел по улице, опираясь на палку, в пальто с бобровым воротником, в широком белом кепи «аэродром» — дань южным вкусам, и волновался, как мальчишка.
— Нет, Михаил, тебе не понравится. Вот дочке твоей понравится. Катька, тебе нравится, когда в кино стреляют? Ну вот, ей понравится.
— Успокойся, Паша, я тоже люблю, когда в кино стреляют.
— Ну, правда, там не только стреляют, — лукаво улыбнулся он.
Фильм начался. Когда, еще за кадром, зазвучал мотив «Не везет мне в смерти, повезет в любви», Паша толкнул меня в бок и сказал:
— Моя темочка, хороша?
Затем в щели ставен — крупный глаз Верещагина. Луспекаев:
— Видал, какой у него глаз?
Вот что поразительно — он мог, он имел право сказать: «у него». В устах другого это было бы безвкусицей, претензией. А в щели ставен действительно был огромный глаз таможенника Верещагина.
После фильма он рассказывал о съемках, хвалил Мотыля, подмигивал мне, когда прохожие улыбались, оборачиваясь на него: «Видал, видал, узнают!» А потом сказал:
— Я, знаешь, доволен, что настоял на своем. Меня убеждали в картине драться по-американски, по законам жанра. Мол, вестерн и так далее. А я отказался. Играю Верещагина, колотушки у меня будь здоров, вот я ими и буду молотить. И ничего, намолотил…
И он засмеялся так весело и заразительно, что и мы с дочкой Катей заржали на всю улицу. С ним было не скучно жить…
И снова — Ефремов
Я не мистик, но бывают совпадения удивительные. То я не встречался с Ефремовым месяцами, даже годами, а через несколько дней после 25-летнего юбилея «Современника» в Ялте, куда я поехал с женой отдохнуть перед запуском нового фильма, в тот самый день, когда приступил к ялтинскому циклу своих записок, узнал, что приезжает Ефремов! Как? Почему? Зачем? Оказывается, в Ялте проходят Чеховские дни, и МХАТ, по старой традиции, привез «к Антону Павловичу» поставленного Ефремовым «Иванова». Приехали Иннокентий Михайлович Смоктуновский, Слава Невинный, Андрей Алексеевич Попов, Витя Сергачев, один из бывших современниковцев. В бассейне ялтинской гостиницы я и увидел нашего худого «фюлера». Почеломкались. Поплавали. Он возьми да и подшути надо мной. Взял на руки небестелесную актрису Ксюшу Минину — и прямо в бассейне кинул ее мне.
— На, Мишка, это тебе мой подарок!
Делать нечего, поймал. И очутился в больнице с острым приступом радикулита.
При встрече с ним я уже ничего не испытывал, кроме чувства родственности. И давно перестал его понимать. То есть понимал, но не верил, что это он, наш Олег. Непонимание мое связано с МХАТом.
Олег шел и вел нас, современниковцев, перестраивать альма-матер. Мы были ему верны, но требовали верности и от него, не всегда отдавая себе отчет в том, что это уже не «Современник», а МХАТ — государственная академия — и что им следует руководить, как говаривал Рубен Николаевич Симонов, «элегантно»: сегодня «Стряпуха» Софронова, завтра, под «Стряпуху», — «Филумена Мартурано» Эдуардо де Филиппе. Эта «элегантность» была тактикой не только Рубена Николаевича, так поступали многие выдающиеся мастера поколения, на себе испытавшего все прелести ждановско-сталинского руководства культурой. Хрущевская «оттепель» не очаровала их, отпущенного времени оставалось уже не много, а потому и спорить в министерских кабинетах по пустякам они не видели смысла. На подписанных ими афишах их выдающиеся творения соседствуют с ничтожными названиями современного репертуара. Это и была та цена, которую они заплатили за право проявить последние вспышки своего театрального дара.
Иначе рассуждало поколение тех, кто пришел в театр в середине 50-х. Для них репертуар — краеугольный камень всего института, именуемого театром. Как бы замечательны ни были актеры, художник и сам режиссер с его авторством, тем не менее сказано: «В начале было слово!» Истинные свершения бывают достигнуты только на правдивом художественном материале, которым в театральном искусстве является пьеса. Они справедливо считали предшествующую эпоху временем унижения театра и хотели вернуть ему утерянное достоинство. Именно так понимал свою задачу Олег Ефремов.
