Лица у всех вытягиваются, когда, усиленный динамиками, по всему огромному мхатовскому залу разносится голос поэта Роберта Рождественского:
Эту чайку, эту грустную птицу,
надо с занавеса снять и со зданья
и взамен ей пришпилить страницу
«Протокола одного заседанья»…
«Протокол одного заседания» — спектакль, поставленный Ефремовым во МХАТе. Эта пьеса переделана Александром Гельманом из его же собственного киносценария, только фильм назывался «Премия», дабы не отпугнуть кинозрителя ненавистным словом «заседание».
В зале хохочут и аплодируют: никакой это не Роберт Рождественский, а таганский актер Леня Филатов. А он уже подражает теперь не голосу заики Рождественского, а расчетливой истерии Евтушенко:
На святых подмостках вашей сцены
Даже по ночам светло, как днем,
Это ваши жар-ркие мар-ртены
Полыхают творческим огнем! —
читает Филатов, один из таганских «бандитов», пришедший с делегацией от театра поздравить юбиляра. Возглавляет «банду» сам Юрий Петрович Любимов. Ему десять дней назад стукнуло шестьдесят. Стоит молодой, ничуть не старше своих ребят, глаза смеются — хулиган, да и только!
— Олег! Мои тут тебе что-то сочинили… — и «мои», то есть «его», выдают:
Не случайно западные страны,
Не скрывая зависти, твердят,
Что из ста процентов нашей стали
Половину выплавляет МХАТ!
Хохот, аплодисменты. («Сталевары», поставленные Ефремовым два года назад, как раз принесли ему Государственную премию.)
Раз уж вы взялись ковать и плавить,
Вас не остановишь, в добрый путь!
Кто теперь посмеет вас заставить
Взять да и поставить что-нибудь?..
В каменной нескладной громаде, и снаружи, и изнутри напоминающей многоярусные постройки грузинских крепостей, где годами скрывались от набегов князья и монахи, сегодня полно народу. Но хохот единодушный. В чем дело? Как понять происходящее?..
Больше чугуна, железа, стали!
Вам теперь наветы не страшны…
Вы благодаря Олегу стали
Лучшим предприятием страны!
Выходит Володя Высоцкий. Легендарный Высоцкий. В руках гитара. Он начинает петь только вчера сочиненный — наспех, по случаю — текст. Иногда даже оговаривается, хотя поет по бумажке, а весь зал слушает чутко:
Мы из породы битых, но живучих.
Мы помним все, нам память дорога.
Я говорю, как мхатовский лазутчик,
Заброшенный в Таганку, в тыл врага.
Теперь в обнимку, как боксеры в клинче,
И я, когда-то мхатовский студент,
Олегу Николаевичу нынче
Докладываю данные развед:
Что на Таганке той толпа нахальная,
У кассы давятся: Гоморр-Содом!
Цыганки с картами, дорога дальняя,
И снова строится казенный дом.
При всех делах таганцы с вами схожи,
Хотя, наверно, разницу найдешь:
Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи,
А те без ложной скромности, без лож.
Семь лет назад ты въехал в двери МХАТа,
Влетел на белом княжеском коне.
Ты сталь варил, теперь все ждут проката
И изнутри, конечно, и извне.
На мхатовскую мельницу налили
Расплав горячий, это удалось.
Чуть было чайке крылья не спалили,
Но, слава богу, славой обошлось.
Идут во МХАТ актеры, и едва ли
Затем, что больше платят за труды,
Но дай бог счастья тем, что на бульваре,
Где чище стали Чистые пруды.
Тоскуй, Олег, в минуты дорогие
По вечно и доподлинно живым,
Мы из породы битых, но живучих.
Мы помним все, нам память дорога.
Если слово «овация» имеет в наше время какой-нибудь смысл, то уж здесь-то оно должно быть употреблено. Нет, это было не просто смешно. Спетое — итог целого периода жизни не только Ефремова, не только МХАТа, хотя и его тоже, но и «Современника», и «Таганки», и самого Высоцкого, и всего нашего поколения. Результат пока еще периода, но не жизни. И не одинаковый, не однозначный, разный для всех, когда-то единых, — а может, так казалось? — теперь разбежавшихся по непохожим дорогам, расползшихся по тропинкам, которые неизвестно куда приведут…
Уже увенчанный всеми наградами, исполнивший все ритуальные жертвоприношения, он будет наверстывать упущенное: сам сыграет Пушкина в «Медной бабушке» (почти не замечено), а через год после пятидесятилетнего юбилея осуществит свою давнюю мечту — сыграет Зилова в пьесе Вампилова «Утиная охота». И тоже — без всякого успеха. Зилов — прекрасная роль для молодого Ефремова, как будто на него сшитая. Но — для молодого!
И он на сцену тише мыши,
Распотрошенный, как лосось,
Из баночки консервной вышел,
Как конь, которого на мыло
Давно отправить нужно было…
Ужас! «Как конь, которого на мыло…» Будь ты проклят, Валька Гафт! Но что делать, и на этот раз в точку.
Но тогда такое не могло мне привидеться и в кошмарном сне. Тогда я кипел. Пьеса о Пушкине была отложена «назавтра», и Ефремов взялся за «Сталеваров». Молодого Петю-сталевара играл уже сорокалетний Женя Евстигнеев, который любил красавицу Зойку (Нина Гуляева — тоже актриса лет сорока четырех). Когда-то, молодыми актерами «Современника», мы шутили: «Во МХАТе трем сестрам всем вместе лет двести!» — имелись в виду Тарасова, Еланская и Гошева. А теперь сами уподоблялись им, и подражание это оказалось заразительным…
Когда мы шли во МХАТ, Ефремов предупреждал:
— Одна из опасностей, которая нас подстерегает, — это потерять нюх. Сейчас, со стороны, мы видим реальное положение дел. Зная, кто как играет, кто хороший актер, кто посредственный, а кому и на сцену выходить не надо. А проработав там какое-то время, станем ошибаться. Начнет срабатывать чувство уже мхатовского патриотизма. А, дескать, смотри: я с ним или с ней поработал, и он или она заиграли!
Так и случилось. Когда я начал заниматься принятой к постановке пьесой Л. Зорина «Медная бабушка» и консультировался с шефом насчет распределения ролей, он предложил мне на роль Фикельмон Маргариту Юрьеву, а на роль Карамзиной — Светлану Коркошко…
— Олег! Что ты, в самом деле? — возмущался я. — Вдумайся! Фикельмон — умнейшая женщина эпохи, с ней Пушкин дружил! Внучка Кутузова, жена австрийского посланника! При чем тут Рита Юрьева?
