— А кто?
— Не знаю.
— Вот то-то и оно! Бери Риту, все-таки светская львица… (Это Ритуля-то — светская львица!)
— Олег, ну какая, к черту, Коркошко — Софи Карамзина? Вспомни, как ты сам крыл ее за Нину Заречную и говорил, что она горняшка. А Софи — дочь самого Карамзина! Вдумайся: Карамзина!
— А кто ее должен играть?
— Не знаю, но только не Коркошко.
— А кто? Кто?..
И действительно, кто? Во МХАТе тогда было негусто. Старики стали уже действительно очень стары, а среднее поколение и молодежь… нет, и продолжать не хочется! А ведь все народные и заслуженные. И гонору, гонору!
Я ввелся в два старых спектакля: сыграл в маразматической пьесе Е. Рамзина «Обратный счет» роль физика Оппенгеймера и лорда Горинга в уайльдовском «Идеальном муже». Помню репетиции на основной сцене МХАТа рощинской пьесы «Валентин и Валентина», я там играл каплея Гусева. В спектакле была занята мхатовская молодежь: Евгений Киндинов, Ирина Мирошниченко, Анастасия Вертинская (тогда еще актриса «Современника») и старшее, почтенное поколение — А. П. Георгиевская, С. С. Пилявская и А. К. Тарасова.
В десятом, режиссерском, ряду сидят Алла Константиновна и Софья Станиславовна. Я сижу неподалеку. Подходит Ефремов и долго-долго объясняет Тарасовой, как нужно играть сцену двух матерей (другая мать — Георгиевская). Олег крайне уважителен. Терпеливо говорит о сквозном действии. О том, что каждая фраза не может быть главной, что надо играть проходно, помня о темпоритме, не забывая о напряженных предлагаемых обстоятельствах, как учил великий К. С. Станиславский, и находить верный тон, как учил не менее великий В. И. Немирович-Данченко. Алла Константиновна слушает, кивает головой, соглашается: «Понятно, понятно, Олег Николаевич…»
Только он отошел, как — почти без паузы — Тарасова Пилявской:
— Помнишь, Зося, в той ложе Сталина и Молотова на премьере «Анны Карениной»?
— Помню, Алла Константиновна, как не помнить…
— Наутро рецензия в «Правде» и ордена, ордена, ордена…
Что тут скажешь?
Уже когда я покидал МХАТ, мне в голову пришла такая мрачная формулировка в «кафкианском» духе: «Все бесполезно. Про МХАТ давно говорят, что он — живой труп, и вот Ефремов вместе с нами решил организовать кружок юных реаниматоров. Но мы твердили себе „труп, труп!“ и позабыли, что он ведь — живой. Он ходит, он декламирует со сцены хорошо поставленным голосом, он смотрится в зеркала в позолоченных рамах, а на местах метастазов вешает значки и ордена…»
«Медная бабушка»
Банальность: понятия о правде и художественности у всех разные. Тут начинаются разногласия, споры, вражда, кампании и целые войны между втянутыми в эту войну. Причем эстетические разногласия часто бывают не менее, а более кровавыми, чем идеологические.
В нашей стране область художественного творчества всегда была полем смертельных схваток. Радищев, Пушкин, Грибоедов, Чаадаев, Достоевский, погибший на дуэли поручик Лермонтов и ошельмованный член Литфонда Пастернак, застрелившийся Маяковский, задохнувшийся от мерзости жизни Блок, повесившаяся в Елабуге Марина Цветаева, не издаваемые при жизни Булгаков и Платонов, преследуемые Ахматова и Зощенко, физически уничтоженный Мандельштам, лишенный своего творения Василий Гроссман, выдворенные из страны Солженицын и Виктор Некрасов или вынужденно покинувшие родину Иосиф Бродский, Георгий Владимов, Василий Аксенов, так и не увидевший на сцене почти ни одной своей пьесы Александр Вампилов и другие, другие, другие замечательные поэты, писатели и драматурги — бесконечный список людей, чья жизнь и творчество были Голгофой с обязательным затем Воскресением, и то частичным, не полным, не окончательным.
Казалось бы, Пушкин… Профессор Г. А. Гуковский, читая лекции в Ленинградском университете, называл имена русских гениев — Толстого, Гоголя, Достоевского, Чехова, других, пропуская Пушкина. Студенты кричали ему с места: «А Пушкин?! Пушкин?!» «Пушкин — солнце», — отвечал профессор.
«Солнце» Пушкин, «пришелец» Пушкин… Однако его шедевр, программное стихотворение «Из Пиндемонти» было запрещено читать по радио и телевидению! То есть официального приказа, бумаги не было, но существовал негласный список нерекомендованных стихов Пушкина, которые могут вызвать нежелательные ассоциации.
Утверждаю не голословно, а неоднократно столкнувшись на собственном актерском опыте с подобными запретами на радио и телевидении. Что же говорить об остальных, если так дело обстоит с Пушкиным!
Когда совет мхатовских старейшин в присутствии выдающихся пушкинистов Т. Г. Цявловской, Н. Я. Эйдельмана, В. С. Непомнящего, И. Л. Файнберга обсуждал прогон «Медной бабушки», мне стало просто страшно.
Роль Пушкина репетировал привлеченный мной для этого дела в театр Ролан Быков. До него пробовались Николай Пеньков, Олег Даль, Саша Кайдановский. В 1971 году Ролану было сорок лет. Он специально похудел для роли. В гриме был похож невероятно. Рост, пластика, живость игры, ролановская парадоксальность, юмор давали основания надеяться, что он сыграет сцены, эпизоды, диалоги одного года пушкинской жизни. То есть сыграть Пушкина — нельзя, невозможно, однако Ролан во время прогона в переполненном мхатовском фойе, где он единственный играл в гриме, то есть в немыслимо трудных условиях, сумел очень понравиться пушкинистам (и каким!), а они, пушкинисты, в отношении всего того, что касается Александра Сергеевича, строги чрезвычайно. Оказывается, Маяковский-то был не прав, когда написал: «Бойтесь пушкинистов! Старомозгий Плюшкин, перышко держа, полезет с перержавленным…» «Старомозгими» оказались мхатовские старейшины: А. Тарасова, П. Массальский, В. Станицын, Б. Петкер, А. Степанова…
Они, конечно, понятия не имели, какого уровня пушкинисты пришли смотреть прогон. Ну о чем милейшему Павлу Владимировичу Массальскому говорила фамилия Цявловской? Или кем в глазах Виктора Яковлевича Станицына являлся какой-то молодой человек Непомнящий? Так что наивными и бессильными оказались все попытки пушкинистов доказать совету старейшин, что пьеса Зорина, может быть, лучшая пьеса о Пушкине, что она точна по мысли, что в нее искусно вплетены цитаты из его писем и дневников того, 1834 года, а Ролан Быков — это находка для театра, это не пошло-хрестоматийное решение, что, в конце концов, он просто-напросто очень похож на своего героя и может хорошо сыграть. Массальский слушал, слушал и резко прервал:
— Что вы нас учите? Бог знает, что происходит в Художественном театре! Вы меня извините, я просто уйду…
И ушел. Пушкинисты смущенно молчали. Тарасова:
— Понимаете, товарищи, это же Пушкин… Ну как вам объяснить это явление? Вот я, скажем… Если бы я, скажем, увидела Пушкина, я бы сразу в него влюбилась!
— Вы бы, Алла Константиновна, влюбились в Дантеса… — буркнул я.
Нет, убедить их было нельзя ни в чем. Сытый голодного не разумеет. А наутро — и того похлеще. Выездное заседание Министерства культуры СССР — министр культуры Е. А. Фурцева, замминистра К. А. Воронков, начальник отдела театров Г. И. Иванов — заседали во МХАТе по репертуарному вопросу и по «Медной бабушке», в частности. Автора пьесы на обсуждение не допустили, хотя Зорин пришел и уже было направился в зал заседаний.
