— Ну а что, если вы откажетесь?
— Нельзя!
— Но ведь вы нефтяник, у вас своя профессия! Ну что вам будет, если вы откажетесь?
— Это равносильно прогулу со всеми вытекающими отсюда последствиями, — пояснил он.
Мы подъехали к полевому стану, машину окружила молодежь. Одна девушка, по профессии нефтяник, уроженка Львова, оказалась заядлой театралкой. Она расспрашивала о «Современнике», о Ефремове, о Театре на Малой Бронной. Это был первый человек на Сахалине, осведомленный о Москве, и то потому только, что лишь полгода как с материка.
За отсутствием клуба выступать мне пришлось в помещении, где жили шефы. Поначалу предполагалось, что я буду выступать прямо на улице, для этой цели между двух столбов натянули подобие экрана и наспех сколотили скамейки. Я же должен был стоять в кузове специально подогнанного грузовика с опущенными бортами — этакая своеобразная эстрада. К счастью, проекционная камера была узкопленочной, мои ролики не подошли, иначе — не миновать бы мне воспаления легких. Меня препроводили в их временное, на три месяца, жилье. Жилье представляло собой длинный барак, по двум сторонам которого в два этажа стоят нары. Выступая, я стоял на возвышении. Зрители же мои разместились кто на полу, а большая часть даже на нарах. Обстановка, экзотическая даже по сахалинским понятиям, компенсировалась тем вниманием и реакцией, с которыми слушатели воспринимали мое выступление. Это было первое выступление, доставившее мне удовлетворение. Провожали дружно, снова окружили машину, просили приезжать.
В такие минуты усталость, раздражение как рукой снимает, но ведь процент таких аудиторий на Сахалине очень невелик. Уже на следующий день я стоял в селе Горки, опять перед толпой крестьян с детьми на руках, и мучительно подбирал слова.
На последнем концерте в этот же день произошел случай настолько смешной, что я впервые на Сахалине хохотал от души, стоя прямо на сцене. Начали в десять вечера. Зал был заполнен молодежью, как выяснилось, шефами из Южного, в основном девушками. Несмотря на усталость, я сразу почувствовал, что работать можно. Читал Чехова с удовольствием. Чуть сбоку в первом ряду сидели три парня. Один из них в резиновых сапогах, в ватнике, чуть поддатый. Он прекрасно все воспринимал, живо реагировал, а когда я дошел до места: «А французу что ни подай — он все съест, и лягушку, и крысу, и таракана», — он громко рыгнул и, прикрыв рот рукой, выскочил под стон хохота из зала. Зал ржал минут пять, я пытался сдержаться, но потом захохотал тоже. Дальше весь рассказ воспринимался через случившееся. Такого успеха у меня не было еще никогда…
День седьмой. Прибыли в Белоречье. Оно мне показалось приятней других сел, которые я видел прежде. И тут сюрприз. Я уже начал привыкать к детям, но к детям, а не к дошкольникам. Средний возраст моей аудитории был шесть лет. Такого случая у меня еще не было в жизни, сколько я ни странствовал по белому свету. И держаться на сцене надо было по крайней мере час! Среди публики были трех- и четырехлетние карапузы, и довольно много! Что делать? Даже фильмами тут не отделаешься. Показывать им фрагменты из «Королевской рати», читать Чехова, а может, Пастернака или Тарковского? Выручил меня — хоть отчасти — Александр Сергеевич Пушкин. «Сказка о золотом петушке», — объявил я и начал как можно медленнее: «Негде, в тридевятом царстве…» На строчке «бродят кони их средь луга по протоптанной траве» один заснувший карапуз соскользнул со стула и с грохотом упал на пол. Как я говорил с ними — один Бог ведает. Только что не присюсюкивал… Смешно сказать, я говорил, а мне все время вспоминался то мой концерт в Политехническом, то в музее Пушкина, то в Ленинграде — в ленинградском Дворце работников искусств… Куда меня занесло? Что я? Где я? Поистине, пути Господни неисповедимы.
День двенадцатый. Слева от меня из воды высовывались остроконечные капюшоны, три брата — три монаха. Прилетела чайка. Получился рисунок, как на моей тетради на обложке. На рейде стояли два траулера. Вот это все, думал я, видели глаза Антона Павловича, разве что корабли были другие.
Мы говорим: я люблю этого писателя, а того не люблю, а это — плохой писатель. Читая книгу, следует постараться понять в первую очередь человека, который ее написал, взглянуть на мир его глазами. Если его взгляд на мир совпадает с твоим — его любишь, он может не совпасть, но быть интересен. Его можно полюбить и за это. Но главное — понять его. Это происходит далеко не всегда, поэтому так опасно утверждать: этот плохой писатель, а этот — хороший. Лучше — мне нравится или мне не нравится. Вот такая и тому подобная ерунда лезла в голову у Татарского пролива. Подошла Светлана Леонидовна, принесла показать свои трофеи, дары моря.
— А эту капусту, между прочим, приготавливают и едят. В ней много йода. Да-да, чего улыбаетесь? Теперь и наши научились ее готовить. Корейцы, например, ее любят.
Я подошел к холодной воде, к самой кромке, зачерпнул горсть и умыл лицо. Вода была соленая. Посидели. Стало грустно до слез. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря» — вспомнились строчки Бродского. Это смотря в какой провинции, у какого моря. У Средиземного — возможно, а вот здесь?
Скорее для себя самого я начал читать Бродского. Прочел «Письма римскому другу». Она слушала.
— Это кто написал? — спросила Светлана.
Я рассказал ей про Бродского, потом читал еще. Мельком взглянул на нее — она мучительно морщила лоб, стараясь понять. Когда я прочел стихотворение Бродского «Набросок»: «Холуй трясется, раб хохочет», — она сказала:
— Ой, как он! — и осуждающе покачала головой.
— А Пушкин еще почище.
И я прочел ей: «Свободы сеятель пустынный. Я вышел рано, до звезды… Паситесь, мирные народы…».
Она спросила:
— А это стихотворение не вошло в Собрание сочинений?
— Вошло, — ответил я.
— Михаил Михайлович, вы всегда такой или только на Сахалине?
— Пожалуй, всегда.
— Как вам трудно живется на свете, должно быть, — заметила Светлана.
— Почему же, я ведь вижу радость там, где ее не видят другие.
Зашел разговор о природе и о Боге.
— Ну что вы такое говорите, никакого Бога нет! — возмутилась она.
— А кто создал все это, всю эту прелесть, это море, эти скалы, звезды, человека? — я почти процитировал из мольеровского «Дон-Жуана».
— Но не Бог же!
— А кто?
— Природа.
— Ну а природу?
Разговор зашел в тупик.
— Ваша жена понимает вас? — спросила она.
— Да. Вполне.
— А другие люди понимают?
— Друзья понимают.
— А у вас их много?
— Друзей много не бывает.
— Значит, вы живете узким кругом своих интересов, — с облегчением обобщила она.
Я не стал с ней спорить.
