…Когда Зидора спросили, почему ему так хотелось воссоединить
лоа или дух Моррисона с его выкопанным телом, он объяснил с необычайной
искренностью: "В детстве, когда я приезжал в эту страну на большой лодке с
[моей] родины, для меня рок-н-ролл очень много значил. Ритм… его энергия, а
потом еще слова, особенно такие, как у Моррисона… Он говорил многое мне,
другим. Не просто слова пелись, как в других песнях, а слова для меня. Он —
бог, даже когда живой… не потому что он [был] всегда хороший человек, но [он]
хотел быть хорошим внутри. Я чувствовал это в его музыке, чувствовал это в
словах. Поэтому я рисую вевес, чтобы призвать [его?] при помощи силы слов и
музыки. Потому что там есть добро.
И когда он в ту ночь пошел по [той] парижской улице, он
улыбнулся мне и сказал "Привет", будто я его старый друг. Джим, он
любит всех, если только его не предают. Всегда был человеком без предубеждений
и остался таким, когда я его узнал. Может, поэтому он уходит опять, потому что
люди предубеждены против него…"
Сообщение АП/ЮПИ, 10 декабря 2001 г., понедельник
Джеймс Моррисон, бывший вокалист рок-группы 60-х гг.
"Дорз", недавно ставший объектом ожесточенных религиозных и
общественных дискуссий вследствие его физического воскрешения, в прошлую
пятницу, накануне своего пятидесятивосьмилетия, обнаружен мертвым его наставником
и компаньоном Жаном Зидором Дезире. Моррисон покончил с собой выстрелом из
пистолета в сердце; согласно его письменному пожеланию, его кремировали, а
пепел развеяли над Тихим океаном. Он оставил короткую записку, оправдывающую
Зидора, в которой утверждает, что "у легенды собственная жизнь,
превосходящая жизнь существа, создавшего эту легенду — при таких
обстоятельствах существование вышеупомянутого существа становится излишним. Моя
легенда жила всегда, и пусть она живет и дальше. Не надо подхватов. Не надо
дополнений". Зидор заявил для прессы лишь следующее: "Прежде всего
Джим не умирал никогда, как же он может умереть снова?"
Отрывок из "Истории рок-н-ролла", стр. 235
…Не знаю, сделали ли мы хоть какие-то выводы из второй жизни
и смерти Джима Моррисона, кроме того, что его первая жизнь и смерть были
достаточно значительны, чтобы обеспечить ему место в истории музыки и культуры;
возможно, наследие его второй жизни и последних дней состоит в том, что мы не
способны по-настоящему к кому-то прислушиваться, у кого-то учиться, как бы они
ни старались и как бы ни были сосредоточены на своей миссии в искусстве и
литературе…
Сообщение АП, декабрь 2001 г.
Впервые в истории Парижа нефранцузская достопримечательность
стала популярнейшим объектом паломничества туристов. Опустевшее захоронение
певца Джима Моррисона стало самым посещаемым местом во Франции, превзойдя Лувр,
Версаль и даже Эйфелеву башню. Один турист, замеченный возле пустой могилы,
сказал: "Теперь это единственная возможность побыть с ним рядом…"
Кевин Андерсон, Нил Пирт
Голос барабана
Девять месяцев — в турне по Северной Америке, девять месяцев
— сплошь отельные номера, крутые обеды, свежие, что ни день, простыни, а теперь
— какой же кайф эти грязь и жара, мышцы, сведенные не от выламывания перед
орущей публикой, а просто — в усилии допереть по пыльной дороге до ближайшей
деревеньки, где ни единая живая душа из местных понятия не имеет, кто таков
Дэнни Имбро, да и имени такого не слыхивала. Здесь он — просто очередной Белый
Человек, экзотическая штучка, есть на кого поглазеть любопытной детворе, над
кем постебаться датой солдатне на границе.
Трудно и вообразить себе хоть что-нибудь, меньше похожее на
рок-концерт, чем велосипедное путешествие по Африке, потому, если честно, Дэнни
этим и занимается, отдыхает после раскрутки последнего альбома
"Блицкрига", команды своей, а каждая песня, прикинь, в мозги уже
словно вбита. Сознание бы прочистить, к равновесию прийти, на горизонты новые
взглянуть.
Прочий блицкриговый народ — те, раз уж вышло отдохнуть,
оттягиваются каждый сам по себе. Фил (погоняло его — "Музыкальный
ящик", никак не может без писания музыки жить) отрывается в Голливуде, для
фильмов саундтреки творит, Регги — тот закупился целыми сумками детективчиков и
триллеров политических, сидит читает. Шейн тупеет на острове Мауи. А Дэнни-то —
прихватил свой дорогущий, но раздолбанный байк — и вперед, вдоль и поперек
Западной Африки. Народ нашел, в этом что-то есть — кому ж, как не ударнику
группы, и пускаться на охоту за первобытной ритмикой!
К вечеру шестого своего камерунского дня тормознул Дэнни
близ большого базара и автобусной стоянки в городке Гаруа. Тоже, базар, —
просто выстроились в ряд ларьки да палатки, а воздух — набрякший от запахов
прокаленной пыли, камня, прогорклого масла и горячей — с пылу с жару — сдобы. У
обочины — грудой — останки автомобилей, раскуроченных на запчасти, но не
ржавеющих — уж больно сухо. И что ни уличный угол — то и компания убивающих
время бездельем мужиков и парнишек, все — в длинных, на ночные смахивающих, рубахах.
А на дороге — жены и дочки. Бредут с горшками за водой, к
колодцу на том краю рынка, все — в яркой, вокруг бедер обернутой ткани, в
пестрых платках, а груди — не нагие, как положено, прикрытые футболками или
блузками, а что ж, коли правительство там, в столице, запретило женщинам
полуголыми ходить!
В одном из киосков, в тенечке — кастрюля, а в ней — бутылки
колы, фанты и имбирного эля, в воде охлаждаются. На том лотке — тощие жареные
рыбешки с полусырым рисом, на этих — фуфу, что-то типа теста ямсового, можно
полить мясным соусом с пряностями. Торговцы хлебом длиннющие батоны складывают
— прямо как бревна в поленницу…
Тыльной стороной ладони Дэнни стер со лба смесь пота и пыли,
снял бандану, под шлемом носить приходилось, чтоб пот в глаза не попадал.
Наверно, с этими белыми кругами вокруг глаз, на грязной физиономии
красующимися, он здорово смахивает на странного лемура.
На ломаном французском он заспорил из-за бутылки воды с
худосочным пареньком. Торчит за прилавком и запрашивает за воду восемьсот
франков, двинуться можно. Дэнни торговался, сбивал цену — и глядел вполглаза на
худого серокожего человека, что брел по базару, подобно полусломанной заводной
игрушке.
Брел — и играл на барабане.
Паренек передернулся, отвел глаза, а Дэнни все глядел. Толпа
словно расступалась перед человеком, а он шел, беспрерывно продолжая бить в
барабан. Волосы — длинные, спутанные, дико это здесь, африканцы же длинных
волос не носят. А уж разгуливать в экваториальную жару в бесформенном, грязью
забрызганном пальто — это примерно как в духовке себя поджаривать… только
человек, похоже, не замечал. Ничего он не замечал, смотрел куда-то вдаль, на
что- то, видное ему одному.
"Huit-cent francs". — Парнишка стоял на своем
прочно, бутылка — в руке, Дэнни не дотянуться.
