Я сказал вам, господа присяжные, что подсудимый Махалин очутился именно среди этой деятельности игуменьи Митрофании, на которую я вам только что указывал. Невольно вовлеченный в такого рода деятельность, он доверился игуменье вполне и безусловно. Да и как было не верить? Уже с одной внешней стороны высокий сан игуменьи, знатность происхождения, близость ко Двору – все это не могло не влиять обаятельно на такого простого человека, каков Махалин; с другой стороны, сам род деятельности, для которой требовали его услуг, не мог также, конечно, не оставаться без влияния на него. Ему указывали на женщину, говоря, что она лишена своего состояния, поругана своим мужем, изгнана из своего дома, и просили помочь этой несчастной женщине; он видел перед собой общины для призрения сирот, попечения для больных и раненых, и для таких благих целей просили его ничтожных услуг, в которых он не видел ничего противозаконного. Если другие жертвовали на такое дело капиталы, десятки тысяч рублей, то Махалин считал себя в нравственном смысле не вправе отказать в такой незначительной услуге, как, например, написание векселя на его имя или выставление им своего бланка. Ослепленный величием сана и общественного положения, подавленный энергией и массой деятельности игуменьи, Махалин видел во всех своих услугах только одну благую цель и доверился игуменье Митрофании безусловно. Рассматривая обстоятельства настоящего дела, невольно поражаешься этой безусловной его верою, доходящею иногда почти до самоотвержения, его преданностью, которая не знала границ. Никогда никакие планы не выходили из головы Махалина; вся деятельность его состояла в исполнении только того, что ему приказывали, но никогда не возникло у него даже малейшей тени подозрения в том, чтоб игуменья могла требовать от него чего-либо противозаконного. Представляя в таких чертах личность Махалина и его деятельность, я далек от преувеличения: за меня говорят факты, имеющиеся в деле. Каково же было разочарование Махалина, когда ему вдруг объявили, что все, им сделанное по просьбе игуменьи, есть ряд обманов и подлогов, что оказанные им услуги суть преступления; когда те лица, по просьбе которых и для которых он думал делать добро, явились его же обвинителями! Началось следствие. Махалин был призван к допросу, взят под стражу, предан суду, и вот теперь, убитый горем, измученный физически и нравственно, он ждет вашего приговора. Как-то странно даже видеть, гг. присяжные, на скамье подсудимых человека, обвиняемого в участии в целом ряде тяжелых преступлений, о котором в течение всего процесса на суде никто не сказал ни одного дурного слова! А между тем обвинительная власть приписывает ему преступное участие в деле Медынцевой и в деле Солодовникова. По первому из этих дел его обвиняют в написании текстов на двух векселях, взятых обманным будто бы образом у Медынцевой; сверх того, он обвиняется также в получении денег по вымышленному обязательству Медынцевой на имя доктора Трахтенберга и по счету портнихи Игнатовой. Приступая к разбору этих объяснений, я прежде всего остановлю ваше внимание, гг. присяжные, на показании, данном по этому делу потерпевшим лицом – Медынцевой. Когда идет речь о причинении кому-либо имущественного вреда путем обмана, то здесь, конечно, нельзя не придавать большого значения показанию лица потерпевшего о том, кого считает оно виновником нанесенного ему ущерба. Вот почему в качестве защитника Махалина я на суде обратился к Медынцевой с вопросом, считает ли она, что подсудимый Махалин хотел себе когда-либо присвоить ее состояние, на что получил с ее стороны отрицательный ответ. Продолжая затем свои показания, Медынцева на мой вопрос о том, имеет ли она какую-либо претензию по настоящему делу к Махалину, отвечала категорически на своем оригинальном языке: «никакой безысключительно». Уж одно такое заявление могло бы избавить, конечно, защиту от представления дальнейших доказательств в пользу подсудимого; но, желая убедить вас еще более в его невиновности, я считаю своим долгом в кратких чертах рассмотреть те данные, на которые указал вам обвинитель, как на доказательства к обвинению Махалина. По первому из обвинений вы вспомните, что сама Медынцева утверждает, что в мае 1871 года в квартире доктора Трахтенберга, где, по ее словам, она подписала те «экземпляры», в которых обвинительная власть видит вексельные бланки и бланки для других документов, Махалина не было, что подтверждают и другие свидетели; сама Медынцева об этих подписях в то время, по ее словам, ни Махалину, ни кому-либо другому не говорила. Махалин, со своей стороны, объясняет, что тексты векселей, под которыми оказались подписи Медынцевой, были им написаны ранее, именно в декабре 1869 года, по просьбе игуменьи для ее родственниц Смирновых, и по случаю оказавшейся ненадобности остались у игуменьи Митрофании. Она сама подтверждает этот факт, и в деле нет никаких дальнейших доказательств, которые опровергали бы показания Махалина. Таким образом, в этом факте не видно положительно никакого преступления. Равно также бланки Махалина на векселях, писанных на имя других лиц, где значатся бланки Медынцевой, поставлены им после бланковых надписей тех лиц, на имя коих векселя были писаны, и нет никакого основания предполагать, что Махалин знал об обманном взятии этих векселей, тем более что даже та Харламова, на имя которой написаны два векселя, суду не предана. Если обвинение не представляет вам никаких доказательств виновности, то, конечно, вы не можете обвинять человека, потому что всегда всякий предполагается невиновным, пока противное не будет доказано. Что касается расписки в сумме 5 тысяч рублей за купленные будто бы у доктора Трахтенберга драгоценности, то вы, конечно, не забыли, что на расписке этой имеется дважды подпись Медынцевой: под самим текстом расписки и еще внизу страницы, где Медынцева признает долг ее подлежащим уплате. Сверх того, Медынцева подписывает удостоверение опекунам также с признанием этого долга; Трахтенберг дает Махалину доверенность, в которой просит его получить с Медынцевой деньги по расписке. При таких условиях действует Махалин, притом ему весьма легко могло быть известно, что у Медынцевой было описано много бриллиантов, и ничего не было странного, если у Трахтенберга оказались расписки ее о покупке драгоценностей. Махалин видел перед собой тот несомненный факт, что Медынцева признает долг. Хотя Медынцева здесь на суде и отвергла существование этой покупки и долга, но я имею сильное основание сомневаться в том чистосердечии показания Медынцевой, о котором вам уже говорили много. Медынцева, как признает сам ее поверенный, женщина такого свойства, что постоянно находится под чьим-либо влиянием, да это мы видим и из всего дела. И вот благодаря именно тому или другому влиянию она действует так или иначе. Ей сказали, чтоб она говорила, что не подписывала ни одной бумаги иначе как по приказанию игуменьи Митрофании, – она так и говорит; ей сказали, чтоб она не признавала никаких денежных обязательств, – она так и делает. Доказательством несправедливости ее показаний в этом отношении служат факты, относящиеся к счету портнихи Анастасии Игнатовой, о котором речь будет впереди. Во всяком случае, Махалин утверждает, что он, расписавшись три раза в получении денег по расписке Трахтенберга, ни разу ни единой копейки не получал. Зная, каково участие Махалина в деле Медынцевой и каково его положение было вообще, едва ли мы можем сомневаться в справедливости его показаний в этом случае; тем более что даже свидетель Толбузин, менее всего расположенный показывать в пользу защиты, и тот говорит, что о получении Махалиным таких сумм, как 5 тысяч рублей из опекунского управления Медынцевой, он никогда не слыхивал.
