Девушка и в самом деле рыдала. Прижав к животу тарелку с печеньем, она оттопырила большие мокрые губы, ладонью закрыла глаза и раскачивалась из стороны в сторону, роняя на выпечку сочащиеся сквозь пальцы слезы.
– Прасковья! – не на шутку всполошился фон Бекк. – Прошу вас, успокойтесь! Это всего лишь фильма!
Вытерев покрасневшие веки, девица всхлипнула и проговорила:
– Я бы тоже убила изменщика. И его зазнобу. Только себя бы не стала резать. А пошла бы к этим вашим революционерам и стала бы у них самой главной.
– Так вы согласны сыграть роль кухарки?
– А как же ж!
– Вот это правильно! – выглянул из спальни приободрившийся Чурилин. – Из вас получится прекрасная актриса.
Увидев предмет своего недавнего обожания, кухарка зарделась и смущенно произнесла:
– Вы уж простите меня, Василий Степанович! Неловко вышло. Это карты меня с толку сбили. Гадание проклятущее. Мне гадалка сказала, что через вас я избавлюсь от кухонной копоти, я и подумала, что вы в метресски меня возьмете. А вон оно как получилось. Через вас я в фильме буду играть. Спасибо вам и нижайший поклон.
И, обернувшись к фон Бекку, проговорила:
– Сегодня я выходная, и завтра я свободная. Так что везите меня, господин хороший, где там у вас кино снимают.
– Меня зовут Герман Леонидович фон Бекк. Сегодня, Прасковья Макаровна, уже поздно, а вот завтра за вами придет машина, и вас отвезут на кинофабрику.
– За мной? Машина? Ой, брешете!
Пропустив мимо ушей последнее замечание, Герман поднялся из-за рояля и направился к дверям, по дороге рассказывая:
– Вы, Прасковья Макаровна, должны сыграть так, чтобы у зрителя вырвался стон отчаяния из сострадания к вам…
– Да я! – заволновалась кухарка, теребя спускающийся с пышных плеч платок. – Уж будьте покойны! Сыграю так, что все слезами изойдут. Сыграю лучше всех, лишь бы на кухню не возвращаться. Вот как подумаю, что снова в этот смрад и чад идти, – ноги отнимаются.
Она постояла и нерешительно вымолвила:
– Так я пойду?
– Конечно же, идите, – воодушевился Чурилин. – Печенье на столе оставьте и идите. И не забудьте, завтра в семь утра.
Она уже почти ушла, но вдруг вернулась и проговорила:
– Василий Степанович, вы кушать-то в общую столовую приходите! Больше не стану вас смущать.
Когда за гостьей окончательно захлопнулась дверь, Чурилин бросился к консультанту и, схватив его за руку, начал трясти его кисть, приговаривая:
– Вот спасибо, дорогой мой! Прямо гора с плеч!
– Ну что ж, до завтра, Василий Степанович. Буду у вас к обеду – сами понимаете, с утра у меня съемки.
Вернувшись домой, фон Бекк еще половину ночи выслушивал от Доната Ветрова принцип действия его самоходной камеры, которую помощник ловко гонял по проложенным в съемочном павильоне рельсам. Добравшись до кровати, упал поверх покрывала и спал как убитый до самого утра.
Утром проснулся бодрый и полный сил, стараясь не вспоминать неприятный разговор с Эллой Ковалли. Где-то в глубине души Герман чувствовал гадкий осадок, но старался его не замечать. Жизнь есть жизнь, каждый может ошибиться. А фильм об Артеме Пузыреве он обязательно снимет. Какое имеет значение, правда будет показана на экране или ложь? Да и не ложь это вовсе, а художественный вымысел.
Рассматривая из окна спальни зеленый «Даймлер», из которого выбиралась поддерживаемая Донатом под локоток кухарка, Герман взялся за гантели. Выполнив зарядку, отправился в ванную. Принял душ, оделся и спустился в столовую. Экономка ждала его к завтраку, подгадывая момент, чтобы подавать на стол. Поедая яичницу с беконом, фон Бекк осведомился:
– Фаина Власовна, как дела у Доната?
– Репетирует с Прасковьей, – откликнулась суровая дама.
Допив кофе, Герман вышел на воздух. Стояло неяркое летнее утро, рассеянные лучи скользили по сочной листве. Наступая на ажурные тени акаций, Герман двинулся по вымощенной камнем дорожке к съемочному павильону. И еще на подступах услышал плачущий голос Доната:
– Да поймите же, Прасковья! Вы – кухарка! Простая кухарка!
– Что ж тут не понять? Кухарка и есть.
– А что же держитесь, будто герцогиня? Откуда в вас эта заносчивость? Откуда этот снобизм? Вы смотрите на хозяйку, как солдат на вошь!
– Да потому, что я ее предам, а она того не знает. Глупая она, хоть и строит из себя.
Фон Бекк вошел в павильон и увидел, как изображающая баронессу девчонка из швейного цеха, давясь от смеха, старается принять вид смиренный и кроткий, как прописано в сценариусе. Прасковья же Макаровна держится дерзко и с вызовом – стоит подбоченясь, говорит с апломбом. Заметив фон Бекка, новоявленная актриса раздраженно заговорила:
– Это что же, Герман Леонидович, такое! Так и будет ваш помощник в хвост и в гриву меня гонять? Я не девчонка, я играть приехала.
Приходилось признать, что кухарка была бездарна и деревянна, как дубовая колода. И, при всем своем внешнем сходстве с Конкордией, совсем не была актрисой. Все было плохо. Очень плохо. Фон Бекк, нахмурившись, двинулся к репетирующим и сухо проговорил:
– Спасибо, Донат. Довольно. Отвезите Прасковью Макаровну домой.
Кухарка насупилась и злобно прошипела:
– Чего это? Не ко двору пришлась?
– Прошу вас, – настойчиво повторил фон Бекк.
Насупив брови, баба двинулась на фон Бекка и с угрозой в голосе проговорила:
– Это как же прикажете понимать? Я, может, уже расчет на кухне взяла. Куда мне теперь?
– Не беспокойтесь, я вас устрою.
– Кухаркой? – обрадовался Донат.
– А хоть бы и кухаркой, – хмуро обронил владелец кинофабрики. – Шалевич жаловался, что некому готовить. Сейчас я все решу.
Фон Бекк приблизился к стоящему на полке телефонному аппарату и покрутил ручку, вызывая станцию.
– Барышня, – проговорил он. – Соедините с Чурилиным из сыскного управления.
Помолчал, ожидая ответа, и, как только услышал на том конце провода знакомый голос, быстро заговорил:
– Василий Степанович, фон Бекк беспокоит. Ротмистр далеко?
– Болеслав Артурович оформляет труп.
В груди фон Бекка сжалось от нехорошего предчувствия, и он казенным голосом спросил:
– Чей труп?
