– Значит, она обиделась, – резюмировал его отец. – И никогда тебя не простит.
– Когда она была мне нужна, она колебалась; теперь же, когда я несвободен, я ей вдруг понадобился.
– Ты никогда не поймешь женщин.
– Я вполне их понимаю.
– Ты не понимаешь ничего. Ты и мужчин-то не понимаешь, если уж на то пошло, даже самого себя.
Его отец бросил окурок в море, сказал, что замерз и хочет вернуться домой. Ветер швырнул ему в ноги арабскую газету; старик раздраженно ее стряхнул.
– Этот грязный городишко и грязный народец, который в нем живет, – заметил он, провожая взглядом сыновий окурок, тусклой искрой описавший дугу и скрывшийся в воде. – Из всего арабского ворья и еврейского жлобья ты выбрал дочку торговца велосипедами, – усмехнулся старик. – Впрочем, в семейной жизни все и всегда оказывается хуже, чем думаешь.
* * *
Несколько дней и семейных скандалов спустя (в том числе и на другой стороне рю Мемфис) у Святой начались сильнейшие рези в боку. Доктор Морено пришел ее осмотреть и распорядился отвезти в больницу, где пациентку поставили перед выбором: либо ей удаляют желчный пузырь целиком, либо только камни. В типично левантийской манере она предоставила решать это мужу. Он считал, что лучше удалить пузырь целиком. «Я лишь хочу воссоединиться с родителями, мосье Альберт, вот и все», – повторяла Святая.
– Я хочу уехать подальше от всех и вся, – призналась она через несколько дней, когда у нее в палате перебывали все соседи, и вдруг оказалось, что ее, может, и вовсе не станут резать. – Видите, даже операция не поможет. Дайте же мне окончить жизнь, которая не заладилась с самого начала.
– Всякая жизнь сперва не ладится… – возразил было Альберт.
– Прекратите нести чушь, вы оба, – перебила Принцесса. – Главное – вам нужен покой.
– Да. Покой, мадам, долгий покой, уж поверьте, – ответила Святая.
На следующий день, когда муж Принцессы в одиночку пришел проведать больную, она молча лежала в палате; слепящее полуденное солнце загораживала толстая занавеска, которую кто-то задернул, пока Святая спала.
– Я вас не потревожу, мадам Адель? – шепотом спросил он, приоткрыв дверь и заглянув в палату.
– Кто? Вы? Ничуть, mon cher
[25]. Заходите, садитесь.
Он уселся подле ее кровати, и некоторое время они со смиренной печалью молча смотрели друг на друга.
– Вот так, – она скрестила руки на груди.
– Вот так.
– Я жду, – вздохнула она.
– Вы ждете. А вам говорили, сколько… – спросил он.
– Не говорили и не скажут, но дела мои плохи, и даже, пожалуй, еще хуже, чем кажется.
– Вот оно что.
– Увы. Боюсь, что так. Признаться, мосье Альберт, мне совершенно не хочется сегодня умирать.
– Courage, ma ch re, courage
[26].
– Надеюсь, мосье Альберт, – не выдержала больная, – вы не считаете себя обязанным соглашаться с каждым моим словом потому лишь, что я так сказала.
– Нет-нет, поверьте, я и сам полагаю, что дело плохо. Выглядите вы очень неважно. Даже Эстер это вчера заметила.
– Значит, вы тоже так думаете? Ах, мосье Альберт, – воскликнула она, помолчав, – я не готова умереть!
– Разве к этому можно быть готовым, ma ch re amie?
[27]
Повисло молчание.
– Я не хочу умирать, мосье Альберт.
– Да полно вам, что вы как ребенок, в самом деле. Тут нечего бояться. Вы даже не заметите, как умрете.
– Неужели вы мне смерти желаете? Я же сказала, что не хочу умирать.
– Тогда не умирайте.
– Вы не поняли. Я хочу умереть, только не сейчас.
– То есть после свадьбы.
На миг оба замолчали.
– Вы меня насквозь видите, мосье Альберт.
– Более чем. Я же говорил, вам бы следовало жить со мной, а не ползти по жизни, как старый рак, цепляясь за стенки садка.
Святая рассмеялась над этой метафорой.
– Желчный пузырь, фу-ты ну-ты, – ворчал через несколько дней ее муж, заглянув проведать больную вечером после работы и обнаружив, что палата превратилась в настоящий светский салон. – Все эти боли, стоны, бессонные ночи, доктор, скорая, больница, и чем все кончилось? Лежит хихикает. Quelle com dienne!
[28] Вот моя бедная мать, да покоится она с миром, действительно мучилась камнями в желчном пузыре. Они-то ее, бедняжку, и свели в могилу. И ни разу ни звука не проронила. Тогда ведь не было обезболивающих, как сейчас: сожмешь кулак, прикусишь посильнее и терпишь молча, чтобы не разбудить детей.
– Главное – хорошо питаться, – добавила Принцесса.
– Я потеряла аппетит. Совсем мало ем.
– Тогда почему тебя так разнесло? – перебил ее муж.
– От нервов, вот почему. Ты здесь всего две минуты, а у меня уже снова бок разболелся.
* * *
В следующие десять лет она не раз возвращалась в ту еврейскую больницу и неизменно страшилась, что операция ее убьет; так продолжалось до самого пятьдесят восьмого, когда ей пришлось уехать из Египта. В конце концов желчные камни удалили в срочном порядке; оперировал ее доктор-египтянин. К счастью, перитонита удалось избежать. А хирурга-еврея, который наблюдал ее все эти годы и которому она вверила свою жизнь, арестовали, лишили лицензии и, по слухам, собирались судить как израильского шпиона.
К тому времени ей уже было за шестьдесят, и она понемногу теряла память. Голова ее покоилась на подушках; я помню, что на бабушке были потрепанный фланелевый халат, жемчужное ожерелье и алюминиевый браслет, который, по ее словам, помогал от ревматизма. Волосы ее сильно поредели и спутались, словно сполз парик. Переводя взгляд на меня, она всякий раз силилась улыбнуться.
– Это конец, мадам Эстер, – сказала она в одно весеннее утро, когда мы с Принцессой пришли ее навестить.
– Не волнуйтесь. Через недельку будете сидеть с дочкой на балконе и, как всегда, греться на солнышке; вы еще меня и всех моих родных переживете.
– Нет, мадам, вы сделаны из стали, – возразила Святая, вспомнив, как муж Принцессы посетовал однажды, что у его супруги даже вместо костей стальные прутья, которые гремят, когда та ночью переворачивается в постели. – К тому же мы все уйдем в свой срок, когда Он призовет нас, не раньше и не позже. – Тут Святая привычно скроила мину скорбного благочестия, которую принимала всякий раз, когда хотела поставить собеседника на место.
