– Пошутили – и хватит, оставьте мальчика в покое, – на третий день отрезала бабушка. – А ты, – тут она обернулась ко мне, – впредь пей, что дали, и не ломайся, понял?
Куда подевался просвещенный либерализм, который она разыгрывала прежде.
– Хочет быть petit monsieur, – поддел Исаак. – Ему бы цилиндр да монокль – и отправится наш jeune flneur гулять по grands boulevards de Paris
[66].
Дедушка Исаак спросил, кем я хочу стать, когда вырасту.
– Послом, – ответил я, покосившись на бабушку, которая и заронила эту идею в мою голову.
– И какого же государства? – уточнил дед.
Я ответил, что пока не знаю.
– Какое у тебя гражданство?
Об этом я прежде не задумывался, но ответ показался мне настолько очевидным, что я даже не понял, почему Исаак спрашивает об этом.
– Франции, конечно, – сказал я.
– «Франции, конечно», – передразнил меня дед. – Даже не знает, какого государства он гражданин, а бабушка его в послы прочит! Ради бога, Эстер, ради бога! Ты не французский гражданин. В отличие от меня, – с нескрываемым ядом и насмешкой сообщил мне Исаак. – А ты гражданин Италии. Точнее, Турции. – Он мельком взглянул на меня и усмехнулся. – Ты даже этого не знал, верно? И, похоже, совсем не в восторге.
Домашние чуть ли не каждый день вспоминали далекий край газовых фонарей под названием Турция, где царили невежество, грязь, болезни, воровство и кровопролитие. Потому-то мне и в голову не могло прийти, что я гражданин Турции. Я почувствовал себя замаранным, высмеянным, преданным. Я глазел на дедушку Исаака посреди всеобщего смеха, не в силах постичь затейливых изгибов его иронии и еще не отдавая себе отчета, что ему свойственны остроумие, добродушие и лукавая нежность к детям, которая отличает самые жестокие души.
* * *
Однажды днем, когда все улеглись подремать, я вдруг услышал горестный плач голубки, птенца которой утащил котенок. Она лихорадочно кружила по внутреннему дворику, нарушая дневную тишину криком, извещавшим всех на кухне о ее горе; партнер же ее смотрел, как она мечется, едва не врезаясь в каменные стены.
Я открыл стеклянную дверь, соединявшую гостиную со столовой, и шагнул в комнату, где менее часа назад взрослые громко обсуждали наши перспективы.
– Делать нечего, остается только ждать, – настаивал дедушка Исаак. – Банки закрыты. Дверь моей конторы опечатали. И предоставить мне кредит теперь готов разве что мой табачник.
Он нервничал. В том, что армии Великобритании и Франции победили, не было никакого сомнения. Но в таком случае – где же они?
– Если ты так беспокоишься, поговори с кем-нибудь из правительства, – заметила прабабка.
Исаак, наш семейный Талейран, так и не набрался смелости признаться матери, что кабинета министров как такового давным-давно не существует, а следовательно, у него больше нет знакомых в правительстве.
– Посмотрим, – ответил он, опустил взгляд, принялся медленно чистить апельсин и вдруг сунул в рот кусок кожуры, прижал к зубам, изображая пасть чудовища, чтобы меня напугать.
– Раз уж они взяли Суэц и Порт-Саид, почему еще не вошли в Александрию и Каир? – заметил старый делец.
– Немцы Францию и то быстрее захватили! – с озадаченным видом вставила бабушка Марта.
– Нужно повидаться с Уго, – ответил дедушка Исаак. – Он должен знать.
От обеда не осталось и следа, лишь слабый аромат цитрусовых переплетался с неистребимым душным запахом гвоздики, корицы, старой ткани и стариков, который с порога чувствовал всяк входящий в дом. Прабабка обожала имбирное печенье. И чай. Она вечно мерзла. Из соседней комнаты доносился ее кашель. Горничная подбросила дров в старую печь. Слуги доедали остатки обеда.
Стоило закрыть стеклянную дверь, как в столовой воцарился мир и покой, словно на висевших в ней вечных натюрмортах бабушки Клары. Мертвая куропатка, половинки анжуйской дыни, винная бутыль с полевыми цветами, попавший в силки фазан возле сухофруктов и осеннего охотничьего снаряжения в английской деревенской хижине. И всё в бурых тонах. Унылый, невыразительный, мрачный коричневый цвет наполнял комнату с бежевыми портьерами, выцветшим тюлем, мебелью светлого дуба и стенами в желтых пятнах, тусклые лучи на которых меж полуднем и ранним вечером придавали столовой томный облик в этот месяц, когда уже не осень, но еще не зима.
Бурые тона господствовали в обстановке отчасти потому, что все ткани в комнате, вплоть до столовых салфеток, красили чаем, который и сообщал пожелтевшей, покрывшейся пятнами, ветшающей белой материи неистребимый коричневатый оттенок. Все, что линяло, в конце концов красили чаем. Даже яйца на Песах.
Над буфетом висел лесной пейзаж бабушки Марты, изображавший миф об Актеоне: превратившийся в дичь охотник отбивается от собственных собак, а бывшие его товарищи окружают перепуганного оленя в рыжевато-коричневой роще и забрасывают его копьями. Обеденный стол покрывала темная обветшавшая аляповатая вышивка, которую удерживала на месте вазочка с грецкими орехами.
– Ладно, – донесся из прихожей голос дедушки Исаака. Он взял трость, шляпу, пальто и спросил у сестер, не желают ли они составить ему компанию на долгой прогулке. Все отказались. Дедушка Нессим собирался играть в гольф. Остальные спали.
– Тогда пойдет он, – дедушка указал на меня. Бабушка замялась.
– А ты куда? – спросила она, подозрительно округлив глаза.
– Пойду пройдусь.
Ей явно стоило труда удержаться и не повторить вопрос, куда это он собрался.
Бабушка помогла мне надеть пальто и заставила повязать чей-то шарф, старый и вонючий.
Мы вышли из подъезда и направились к трамваю. Мне было неловко, когда дедушка Исаак заспорил с кондуктором – дескать, мальчишка еще совсем мал, а значит, и платить за него нужно меньше.
Мы проехали несколько остановок, сошли в Болкли и устремились вверх по склону. За деревьями маячили виллы с коваными оградами и обширными садами. Мы шагали на восток и наконец достигли узкой пустой дороги, опавшие листья захрустели у нас под ногами.
Дедушка Исаак остановился у виллы, на крыльце которой две псевдогреческие кариатиды поддерживали верхнюю веранду, увитую плющом и жасмином. Дед позвонил у ворот. Из дома вышла горничная, увидела нас и со всех ног бросилась отворять калитку.
– Ваше превосходительство! – воскликнула она. – Какая честь!
Дедушка Исаак неловко подтолкнул меня в ворота и велел идти прилично.
– Мы на минутку, – пояснил он.
Из дома доносилась громкая оперная мелодия.
– Исаак! – пронзительно крикнул какой-то мужчина. – Наш дорогой, дорогой Исаак! Входи же, входи, – и обеими руками пожал дедову правую ладонь.
