Мы вошли в дом и заметили, что внутри все окна оклеены плотной темно-синей бумагой.
– А мы пока так и не собрались это сделать, – дед указал на закрытые ставни. – Надо бы, конечно.
– Обязательно, – сказал пожилой господин в темно-бордовом аскотском галстуке и бежевом кардигане. – Вчера заявились полицейские и так нам нахамили, что утром мы первым делом заклеили еще и окна.
Тут из библиотеки появилась его жена.
– Исаак, нет тебе прощения! – крикнула она в мраморное фойе. – Долго же ты не заглядывал – как же так, tesoro
[67].
Дедушка Исаак ее поцеловал.
– Али! – во все горло крикнула хозяйка. – Чаю!
– Что скажешь, caro?
[68] – поинтересовался господин в аскотском галстуке.
– Я пока сам не знаю, что думать, – ответил дед – уклончиво или же, как бы сказал он сам, дипломатично: говори меньше, чем думаешь, но вкладывай в слова больше, чем знаешь.
– finita, – заметил господин. – Что тут думать. La commedia finita
[69], – с деланым ужасом промурлыкал он, театрально вскинув руку, точно дожидался лишь повода, чтобы запеть арию.
– Siamo seri, будем серьезны, – вставила его жена.
– Siamo in due
[70], – снова запел муж, и преданная жена, уловив музыкальный намек, с готовностью подхватила «O soave fanciulla»
[71], а дед присоединился к ним дрожащим басом.
Трио допело, рассмеялось, закашлялось, и мужчина вздохнул.
– Мы так долго живем на свете, caro, и накопили столько дивных воспоминаний, что нас не запугать каким-то хулиганам в тюрбанах. – Он примолк, а потом добавил: – Хулиганы-шмулиганы. Я выстроил этот дом на пустом месте, – он указал на мраморные полы, облицованные мрамором стены мраморной лестницы, где кремовый дневной свет ласкал пару мраморных статуй, стоявших за рельефной деревянной дверью, – и не собираюсь оставлять его им. Здесь, мой друг, я и намерен умереть через много-много лет, подобно царю Давиду в объятиях юной, резвой и желанной Вирсавии, – он обнял жену за талию и многозначительно потерся бедром о ее бедро.
– Уго! – с деланым упреком воскликнула жена.
– Уго! – передразнил он с небрежной дерзостью старосветского charmeur
[72]. – M’hai stregato, ты меня околдовала, – прошептал он, касаясь губами ее шеи, обнял жену обеими руками, повернулся к деду и подмигнул лукаво, точно сорванец, с заговорщическим видом, как женолюб – женолюбу. Уго был самым влиятельным биржевым брокером в Египте: именно ему и местная, и европейская элита доверяла воплощать свои мечты о богатстве.
– Объясни мне, что происходит? – спросил дед.
– Что происходит? – повторил синьор Уго, весело глядя на собеседника. – А происходит то, что французам и англичанам придется вернуть захваченное Насеру. Русские не позволят им ничего оставить – ни канал, ни Порт-Саид, ничего. Ирония в том, что и англичане, и французы это уже понимают, хотя и продолжат сражаться, чтобы сохранить лицо.
– Значит, это конец, – пробормотал Исаак.
– Я слышал… – Уго осекся и покосился на меня.
– Говори. Он ничего не понимает.
– Мои друзья, – начал Уго, имея в виду облеченных властью клиентов из египетского правительства, – мои друзья уверяют, что Насер не простит этого нападения. Когда все завершится, последуют серьезные репрессии против французских и британских подданных. Национализации. Депортации. Евреев это тоже коснется.
– Евреев?
– В отместку за агрессию Израиля.
– Но мы же не израильтяне…
– Скажи это президенту Насеру!
– Тогда мы погибли. Понятно теперь, почему они закрыли банки. Отберут все нажитое и вышвырнут меня из Египта – не за то, что я гражданин Франции, так за то, что еврей.
– Questa o quella
[73], – процитировал синьор Уго строчку из арии, однако же ему хватило такта не запеть.
Дедушка ответил, что такого кошмара он и представить себе не мог. Это хуже, чем дожидаться вторжения немцев в Александрию.
– Если со мной что-то случится, запомни это имя. Мосье Краус. Женева. Вили знает.
Синьор Уго достал белую сигаретную пачку и принялся что-то царапать на обороте.
– Ты с ума сошел? – воскликнул дед. – Не записывай ничего. Просто запомни.
Синьор Уго многозначительно кивнул, убрал ручку и, дабы грустные мысли не омрачали его неизменно доброго расположения духа, напустил на себя оживление (якобы ради ребенка) и напомнил нам, что в гостиной накрывают к чаю.
– Che sciagura, вот же напасть, – неожиданно певуче произнес он по-итальянски.
Уго да Монтефельтро, урожденный Хуго Блумберг, происходил из Черновиц. Как многие талантливые румынские евреи его поколения, эмигрировал в Турцию в надежде открыть какое-нибудь дельце, но все его затеи так ни к чему и не привели; в итоге оказался в Палестине, куда прибыл корреспондентом украинской газеты на идише, которая закрылась прежде, чем он успел написать для нее хоть одну статью. Оттуда перебрался в Египет. Вскоре очаровательный молодой человек, отличавшийся способностями к языкам и пению, стал биржевым брокером французской и итальянской общин. В какие-нибудь четыре года сказочно разбогател. Памятуя о грозивших евреям опасностям, после ряда антисемитских выступлений в Каире синьор Уго с женой сменили фамилию. Сперва они хотели из Блумбергов (что по-немецки значит «гора цветов») стать Монтефиоре – взять итальянский вариант той же фамилии и тем довольствоваться, однако добрый товарищ напомнил им: нет ничего более еврейского, чем Дом Монтефиоре
[74]. Тогда Уго отказался от вымышленной фамилии и вскоре взял ее французский вариант, к которому на этот раз решил присовокупить аристократическую частицу «де». И стал Юго де Монфлери.
Но и этот его прожект оказался недолговечным: кто-то рассказал Юго о двух французских драматургах Монфлери, отце и сыне, которых на самом деле звали Антуан и Закари Жакоб. Из этого последовал вывод, что и Монфлери, объект убийственных насмешек Сирано де Бержерака, тоже был «из наших». Блумберг поспешно отказался от прозвища «мосье де Монфлери» и взял фамилию, которая звучала похоже и которая, как любил повторять Уго (губы его при этом насмешливо подрагивали), обладала бесспорным шармом и почтенным происхождением. Он стал Уго да Монтефельтро, «имеющим постоянное местожительство», как говорилось в итальянском паспорте, который он купил из-под полы, не в Ливорно, откуда якобы происходило большинство левантийских евреев, но в Монтальчино: ему нравились тамошние вина.
