– Как ты себя ведешь? – одернул меня дед. – Тебя что, арабы воспитывали? Неслыханная наглость! Больше никуда тебя не возьму. Ты меня опозорил, – не унимался дед. Мы шагали прочь от виллы Монтефельтро, а счастливая пара оживленно, как-то по-старосветски махала нам вслед, точно с палубы круизного теплохода. – Да, опозорил, – повторил Исаак, с каждым словом вонзая трость в тротуар. Он ворчал всю дорогу, пока мы спускались с холма, я же сжимал шоколадки в кулаке, не решаясь их съесть, пока он не успокоится. У подножия холма мы молча свернули в сторону, как советовала синьора да Монтефельтро. Дедушка Исаак хотел заглянуть еще к одному знакомому семейству, но тут нам навстречу выскочили два арабчонка.
– Евреи? – глумливо оскалился один из них, сжимая камень в кулаке.
Дед вспомнил, как отреагировала его сестра Эльза, когда той в Париже во время Второй мировой два полицейских задали тот же вопрос, и с силой толкнул парнишку в грудь.
– По-твоему, я похож на еврея? – рявкнул он.
– Мы подумали, что вы эти сволочи.
– Поищи их в другом месте.
Дедушка Исаак молча взял меня за руку и повел прочь.
– Cammina
[78], не останавливайся, – бросил он по-итальянски. – Не хочу оборачиваться, – добавил он, когда мы отошли шагов на пятнадцать. – Оглянись и скажи мне, что они делают.
Я обернулся: арабчата смотрели нам вслед, словно вдруг засомневались в истинности дедовых слов.
Мы срезали путь по переулку и припустили к остановке трамвая.
– Не бойся, ничего с нами не случится, – успокоил меня дед, прибавляя шагу.
Мы заметили повозку и во все горло закричали вознице.
– Шариа Тиба, – произнес дед по-арабски, едва мы уселись, – рю Теб, – и заспорил с извозчиком о цене; наконец сторговались. Возница слегка хлестнул лошадь кнутом по гриве, и мы тронулись. Мы кружили по улицам, подбираясь всё ближе к Спортингу, миновали одну за другой виллы, проехали даже сад Монтефельтро с псевдокариатидами и сломанным фонтанчиком, который не работал ни дня; до наших ушей не доносилось ни звука, лишь время от времени взлаивала вдалеке собака да дряхло поскрипывал экипаж, лошадь же, как ни странно, откуда-то знала Брамса и неспешно выстукивала копытами трио для валторны.
Вдруг вдалеке за Болкли в ракурсе, в котором мне ни разу не доводилось его видеть, вырос Спортинг – весь, целиком, с далекими полями для игры в поло и бесконечными рядами пальм вдоль пространного ипподрома. Запахло надвигавшейся грозой; на почерневшем небе над домами и церквами, протянувшимися, насколько хватало глаз, вдоль трамвайных путей, кое-где проглядывали рыжие пятна. До нас донесся знакомый звон: часы на церкви на авеню Амбруаз Ралли отбили пять, подражая мелодии Биг Бена.
– Мы еще успеем к чаю, – заметил дедушка Исаак и вспомнил: – Кстати о шоколадках: ты что, решил забрать всё себе?
Я протянул ему конфетку в зеленой обертке. Мне никогда не нравились фисташки.
* * *
Когда мы вернулись, в доме как раз собирались пить чай.
У Латифы снова был обморок.
– Стоит зареветь сирене, и Латифа становится белее аспирина. Пугается, – пояснила бабушка.
– Боится тревоги, боится мужчин, боится, когда на нее повышают голос. Чего она не боится? – проворчал дед Исаак.
Бабушка рассказала, как привела горничную в чувство: швырнула тряпку в камин, а затем поднесла дымящуюся тряпку к носу Латифы.
Все сидели в гостиной, Абду и Латифа подавали чай с пирожными.
– Латифа, я слышал, ты пробила пол, – поддел Исаак, когда Латифа разносила вторую порцию пирожных. Горничная застенчиво улыбнулась и поставила блюдо на чайный столик. Тут ее окликнула прабабка: она любила, чтобы ее имбирные печенья подавали на отдельной тарелке, а наш Абду по ошибке свалил их в одну кучу с прочими птифурами.
Я заметил, что оконные стекла в прихожей и гостиной покрасили в кобальтовый цвет. Абду, Ибрахим и двое других слуг как раз закрывали последние ставни широкими листами плотной синей бумаги, которые прикалывали кнопками к деревянным рамам. Фары всех автомобилей тоже выкрасили в синий цвет.
Бабушка Эльза позвонила, и за стеклянной филенчатой дверью показались округлые формы Латифы. Горничная вошла и принялась молча убирать посуду. Ну вот и закончилось чаепитие, подумал я, уже скучая по тому дивному мгновению, когда мы с дедом открыли дверь и застали всех в гостиной; солнце только-только скрылось за горизонтом, и домашние поспешили найти нам место. Молча сидя с родителями, двоюродными братьями и сестрами, дядьями и тетками, бабушками и дедушками, – так близко, что наши бедра прилипали друг к другу, – я понимал: несмотря на то что я терпеть не могу почти всех собравшихся в комнате, все же приятно быть с ними рядом, приятно слышать привычный застольный гвалт, приятно смотреть на них и ловить на себе их взгляды.
Когда же наконец убрали со стола и дедушка Исаак налил первый за вечер бокал виски, а его сестра Эльза, ведавшая ключами, открыла китайский шкафчик, где прятали от детей арахис, вдруг, аккурат в эту минуту, словно именно ради этого мы и собрались в гостиной, над Спортингом и всей Александрией разнесся предостерегающий вопль, и тут же внизу послышались голоса: «Таффи аль-нур! Таффи аль-нур!»
Кто-то встал, пошел в угол и выглядывал из-за шторы на улицу, пока другие проворно тушили свет. Комнату наполняла густая преждевременная тьма. Я посмотрел в окно и увидел, как во всем Спортинге один за другим гасли огни, подчеркивая воцарившийся у нас внезапный мрак.
– Ничего не понимаю, – пронзительно замечала Марта, – ведь ни одна бомба не упала на город!
– А я не понимаю, почему как налет, так ты твердишь одно и то же, – осаживала ее моя бабушка.
Вот так мы почти целый час сидели в темноте, которую время от времени разрезали то крики «Таффи аль-нур!», доносившиеся из внутреннего дворика нашего дома, то вопросы прабабки, уточнявшей, кто что сказал, то тихие шаги Латифы, старавшейся уносить чашки как можно незаметнее, чтобы не мешать тем, кто слушал радио, и кто-нибудь обязательно напоминал, что наши дни в Египте сочтены и большинство из нас встретит Новый год совсем в других краях, и мы уже никогда не соберемся вместе в одной комнате.
Назавтра и в последующие дни я выбирался пройтись с двоюродными братьями и сестрами, дедушками и бабушками, понимая, что небывалую прелесть нашим дням придают не столько совместные прогулки или места, которые мы посещали, и даже не те причудливые старомодные игры, в которые мы играли, и не импровизированные визиты к Святой, приводившие ее в такой восторг, но странно-успокаивающая уверенность в том, что мы непременно вернемся в душную комнату, полную душных людей, связанных друг с другом необходимостью сидеть в темноте.
* * *
Как-то вечером, дней через десять после начала войны, к нам в квартиру поднялся привратник в сопровождении человека в полицейской форме. Якобы из нашей квартиры по ночам передавали морзянкой сообщения вражеским кораблям. Мы ответили, что тут явно какая-то ошибка, вдобавок никто из нас не знает морзянки. Бабушка заставила Исаака с Нессимом поклясться честью.
