— Это из-за вашего рассказа, дитя мое. Любовь, размолвка, развязка. Ах! Вы заставили меня вновь пережить забытые движения души! Когда такие страсти сваливаются тебе на голову, начинаешь себя жалеть. Но в час расставания с жизнью, можете мне поверить, воспоминания о них — самая большая драгоценность.
Хотя Франклин в Париже много выезжал в свет, никто не был в курсе его личной жизни. Однако ходили слухи о его многочисленных бурных связях с великосветскими дамами. Казалось, все они сейчас проходят перед его мысленным взором.
Внезапно, повернувшись к Афанасии, он вздрогнул и наклонился к ней.
— Ну вот! — воскликнул он. — Спасибо. Вы напомнили мне о нашей первой встрече. Когда вы несколько дней назад вошли в эту комнату, у меня сразу возникло ощущение, что я вас уже видел… Но мне никак не удавалось вспомнить где и когда. А теперь все всплыло.
На удивление быстрым движением он схватил руки Афанасии и притянул их к себе.
— Это действительно было в особняке Валентинуа, а может, и в Отее, у мадам Гельвециус. В сущности, это не важно. Я помню, как вы вошли и стало вдруг светлее. Я взял ваши руки, как сейчас. Поднес ваши тонкие пальчики к губам. Ах! Как отблагодарить богов за таких созданий, как вы?
Говоря это, он поднес руки Афанасии к губам и покрыл их жадными поцелуями. Это была забавная сцена — видеть, как впавший в детство старик наслаждается ароматами и прелестями с неловкостью маленького олененка, пытающегося сосать свою мать. Афанасия смеялась, не очень-то пытаясь высвободиться. Франклин, как когда-то, уже подбирался к ее локтям, как вдруг в комнате раздался высокий, неприятный, срывающийся голос:
— Прекратите это ребячество, сударь!
Франклин в долю секунды узнал этот голос и замер.
— Возьмите себя в руки, говорю вам, — продолжал голос, — а вы, мадам, отойдите, прошу вас.
Франклин выпрямился, Афанасия вскочила. Перед ней возле двустворчатой двери кабинета стояла маленькая худая женщина в габардиновом платье строгого покроя, ее голова была обмотана платком в красно-зеленую клетку.
— Моя дочь Салли, — простонал Франклин.
Женщина прошла вперед. За ней на полусогнутых ногах, чтобы его было как можно меньше видно, следовал доктор Гидеон.
Это он, не зная, что делать, вызвал на подмогу дочь Франклина. Разумеется, он подумал, что только женщина может прервать женский монолог.
И действительно, она вошла в комнату и встала перед Афанасией.
— Довольно, мадам, — произнесла она уже чуть тише, не сумев, однако, скрыть угрожающие нотки в голосе, режущем, как ржавый металл. — Мой отец нуждается в отдыхе, а ваши истории его будоражат. Лечащий врач уже просил вас оставить его в покое. Подчинитесь. И лучше вам больше не появляться на Маркет-стрит.
Последние слова прозвучали как суровый приговор.
Находясь под сильным впечатлением, Афанасия присела в реверансе. Потом отступила, продолжая раскланиваться.
Внезапно в комнате раздался страшный грохот. Это Франклин схватил растение в большой вазе эпохи Мин и швырнул его на пол. Дочь попыталась удержать вазу, но та все равно разбилась.
— Салли, выйди вон! — заорал он. — А вы, Гидеон, — я не желаю больше вас видеть! Никогда. Все эти месяцы под предлогом заботы о моем здоровье вы донимаете меня, запрещаете все, что может доставить мне удовольствие. Так вот, говорю вам со всей определенностью: вы не помешаете мне дослушать эту историю до конца. Можете вызывать кого угодно, господа лекари всех мастей.
Уставив по очереди свой согнутый ревматизмом палец на Августа и Афанасию, он добавил:
— Душу готов заложить, лишь бы дослушать вас — что одного, что другого. Эта мегера нас оставит, и вы сможете продолжить.
Женщина подбоченилась и шумно вздохнула. Потом мелкими шажками направилась к выходу, скрестив руки на груди.
— Можете сколько угодно думать, что мы так все и оставим, — бросила она отцу, обернувшись, прежде чем выйти из комнаты. — Будьте спокойны: я знаю кое-кого, кто сумеет обуздать вас, уж поверьте. И обращусь к нему незамедлительно.
Выложив угрозу и не добавив ничего более, она вышла с явным желанием хлопнуть дверью. Но сдержалась и аккуратно прикрыла ее.
Франклин повернулся к Афанасии и взял ее за руки. Но очарование исчезло.
— Мы вернемся завтра утром, — вздохнула она. — Рассказ продолжит Август.
Август
I
Мы видимся уже почти неделю, господин Франклин, и у вас было время узнать, что мы за люди. Вы поняли, что Афанасия куда лучше меня говорит о чувствах. Однако сейчас, когда наш рассказ дошел до этого момента, я не могу не начать с описания моих тогдашних переживаний.
Последняя неделя перед нашим отбытием на Мадагаскар была так богата событиями, так наполнена жизнью, что в те дни у меня возникло почти физическое ощущение полного перерождения.
Прежде всего я осознал живущую во мне любовь, которой я никогда не отводил места. В детстве ни отец с его солдафонской грубостью, ни мой воспитатель, самой жизнью обреченный на безбрачие и одиночество, были не способны научить меня понимать свои чувства. Моя привязанность к Афанасии не имела для меня имени, а когда благодаря ей я это имя нашел, то испытал глубокое потрясение, словно на меня снизошло подлинное откровение. Я открыл не только это чувство — можно сказать, я открыл себя самого. Словно прорвало плотину, и на долгие дни я утонул в потоке чувств и слез. Но в то же время взятые на себя обязательства не позволяли мне целиком отдаться этой эпифании
[41]. Корабль был готов; корпус добровольцев, которых мы отобрали, ожидал моих распоряжений. Вдобавок ко всему военно-морской министр вызвал меня к себе для завершающей беседы.
Я отправился к министру, еще пылая от поцелуев Афанасии и ясно осознавая, что на лице наверняка остались следы от слез радости, которые я пролил в последние дни.
Вы знаете, каких высот достигли французы в искусстве демонстрации власти. Представьте себе высоченную дверь с маленькой бронзовой ручкой на уровне головы, гигантский кабинет, погруженный в полутьму и тишину. Министр сидел в углу рядом с окном и, вместо того чтобы казаться крошечным в этом необъятном пространстве, пыжился, впитывая в себя всю его величественность, и, каким бы маленьким ни был, воплощал собою высшую власть — ту, что опирается на Божественную волю.
Министр милостиво пригласил меня сесть, правда выдержав паузу, совсем небольшую, но достаточную, чтобы я смог оценить, какую честь он мне оказывает.
Он посмотрел на меня, как только он умел это делать, то есть устремив глаза поверх головы, так что я не мог поймать его взгляд. Потом объявил, что король накануне изволил осведомиться о моей миссии и возлагает на нее большие надежды. По словам графа де Буана, самым горячим желанием его величества было утвердить наконец на Мадагаскаре французское присутствие — цель, осуществление которой откладывалось на протяжении более чем века.
