Я стояла у платного телефона в коридоре своего общежития с зажатыми в кулаке пятицентовыми монетами и звонила в Дом. «Привет, дедуль. Это Мэри», – сказала я, когда он снял трубку.
«Да», – ответил он.
Я объяснила причину звонка.
«Почему ты не можешь пожить у своей матери?» – спросил он.
«У меня аллергия на кошек, и я боюсь, что может случиться приступ астмы».
«Ну, так скажи ей, чтобы она избавилась от кошек».
Насколько же было легче сейчас, когда я стала просто «милой леди».
Я не понаслышке знаю, насколько трудной стала жизнь с дедом для бабушки. Его странности начались с мелочей – например, он взялся прятать ее чековую книжку. Когда она его в этом уличила, он обвинил ее в попытке его обанкротить. Она попыталась его урезонить, но он пришел в ярость, заставив ее почувствовать себя униженной и потерянной. Он постоянно беспокоился о деньгах, в ужасе от того, что его богатство исчезает. Мой дед не был бедным в своей жизни ни дня, но бедность поглотила все его мысли; сама возможность терзала его.
Затем перепады настроения у деда прекратились, и проблемой бабушки стали повторения. Придя вечером домой после работы, он шел наверх, чтобы переодеться, часто возвращаясь вниз в свежей рубашке и галстуке, но без брюк, просто в трусах, носках и туфлях. «Ну, как все? Хорошо? Хорошо. Добрый вечер, лапочка», – говорил он и снова шел наверх только для того, чтобы через несколько минут опять спуститься.
Однажды вечером, когда мы с бабулей сидели в библиотеке, дедушка пришел и спросил: «Лапочка, привет, что на ужин?»
После того как она ответила, он вышел. Несколько секунд спустя он вернулся: «Что на ужин?» Она снова ответила. Он уходил и возвращался десять, двенадцать, пятнадцать раз. Со все убывающим терпением она каждый раз ему отвечала: «Ростбиф и картошка».
Наконец она не выдержала: «Ради всего святого, Фред, прекрати! Я тебе уже ответила».
«Хорошо, хорошо, лапочка», – он нервно улыбнулся, с поднятыми руками балансируя с пятки на носок. «Ну, значит, так», – пробормотал он, засовывая большие пальцы рук под подтяжки, как будто только что закончил разговор. Жесты были те же, что и всегда, но выражение глаз стало отрешенно кротким.
Он вышел из комнаты только для того, чтобы через несколько минут приплестись опять и спросить: «Что на ужин?»
Бабушка вытолкала меня на веранду – неприветливый цементный пятачок с выходом из библиотеки, много десятилетий назад использовавшийся для семейных барбекю. Его так долго игнорировали, что я часто забывала о его существовании.
«Клянусь, Мэри, – сказала она, – он сводит меня с ума». Стулья, оставленные и давно позабытые здесь, были покрыты сухими ветками и листьями, так что мы остались стоять.
«Тебе нужно обратиться к врачам, – ответила я. – Тебе нужно с кем-нибудь поговорить».
«Я не могу его оставить одного». Она была готова расплакаться.
«Мне так хочется вернуться домой», – однажды задумчиво произнесла она. Я не поняла, почему она не может вернуться в Шотландию, но она решительно отказывалась делать хоть что-то, что могло бы показаться эгоистичным.
По выходным, если они не были в Мар-а-Лаго, дедушка и бабушка ездили в один из загородных домов других своих детей: к Роберту в Милбрук, штат Нью-Йорк, к Элизабет в Саутгемптон или к Мэриэнн в Спарту, Нью-Джерси. Они планировали остаться на ночь, и бабушка предвкушала спокойные расслабленные выходные в окружении других людей. Как только они приезжали по адресу, дед начинал проситься домой. Он не отступал до тех пор, пока бабушка не сдавалась, и они возвращались в машину. Передышка на выходные (или один день) пошла бы бабушке на пользу, была бы шансом выбраться из Дома и побыть с людьми. По сути, эти поездки превратились в еще одну разновидность мучений. Но, как и многие другие бессмыслицы этой семьи, они все равно продолжали это делать.
Бабушка снова попала в больницу. Не помню, что она сломала, но после курса лечения ей предложили либо отправиться в реабилитационный центр, либо физиотерапевт будет посещать ее на дому. Она выбрала реабилитационный центр. «Все, что угодно, лишь бы только не возвращаться в Дом», – сказала она мне.
Это было правильное решение. После того как ее ограбили, ей пришлось неделями спать на больничной кровати в библиотеке. У деда, быстро оправившегося после операции по замене тазобедренного сустава, слов сочувствия или утешения для нее не нашлось.
«Все отлично. Да, лапочка?» – говорил он.
В 1998 году День отца мы впервые отмечали в квартире Дональда в Trump Tower. Бывать на публике для дедушки становилось слишком трудно, так что традиционная вылазка в ресторан Peter Luger в Бруклине вообще не рассматривалась. В семье была традиция ходить туда дважды в году, на День отца и на день рождения деда.
Peter Luger был крайне странным, очень дорогим рестораном, который драл деньги за никудышное обслуживание и принимал только наличные, чеки или собственную предоплаченную карточку (которая была у деда). Меню было ограниченным, и, заказывали ли вы их или нет, на столе появлялись огромные блюда с нарезанными помидорами «бычье сердце» и белым луком в сопровождении крошечных керамических тарелочек с картофелем фри и сливочным шпинатом, к которым обычно никто не прикасался. Половину туши говядины вносили на подносах, украшенных маленькими пластиковыми коровами разных цветов, начиная от красного (только что мычала) и розового (почти способна ходить по столу) до… в общем, не важно. Все наши маленькие коровы были красными или розовыми. В основном мы пили кока-колу, которую подавали в самых маленьких бутылочках, а, учитывая легендарно плохое обслуживание, это означало, что в конце вечера весь стол был усеян горами костей, десятками бутылок из-под колы и полными тарелками еды, которую никто в моей семье никогда не ел.
Трапеза не заканчивалась, пока дед не высасывал из костей мозг, что, принимая во внимание его усы, было тем еще зрелищем.
Так как мясо я перестала есть еще в колледже, обед в Peter Luger превратился в серьезное испытание. Однажды я совершила ошибку, заказав семгу, которая заняла половину стола, а на вкус была самой обычной жареной на гриле семгой. В конце концов, моя еда свелась к кока-коле, небольшой порции картошки и овощному салату.
Без грубых официантов, конечно, не обошлось бы, но я надеялась, что у Дональда мне хотя бы будет что поесть.
Я совершила ошибку, прибыв в пентхаус первой и в одиночестве. Хотя Дональд все еще был женат на Марле, от нее остались одни воспоминания: ее сменила его новая подружка Мелания, двадцативосьмилетняя модель из Словении, которую я прежде не встречала. Они сидели на неудобном диванчике в фойе (огромном, неопределенного назначения пространстве). Повсюду был мрамор, сусальное золото, зеркальные стены, белые стены и фрески. Не знаю, как это у него получилось, но квартира Дональда была даже холоднее и менее похожа на жилище, чем Дом.
Мелания была на пять лет моложе меня. Она сидела рядом с Дональдом слегка в профиль, скрестив ноги. Я поразилась, насколько уравновешенной она выглядела. После того как Роберт и Блейн впервые с ней встретились, Роб мне сказал, что в течение всего времени, пока они сидели за столом, Мелания практически не разговаривала.
