Армия обороны Израиля с необычайной смелостью сражалась по всей линии фронта, следуя указаниям Бен-Гуриона, который взял на себя стратегическое командование. Военные планы разрабатывались в его штабе, оттуда поступали приказы, там анализировались данные разведки. Казалось, что сражающиеся герои были бьющимся сердцем страны, а штаб-квартира стала ее мозгом. Не тратя времени на глубокие размышления и кропотливое изучение ситуации, мы делали все возможное, чтобы сформировать современную военную инфраструктуру, которую наше новое государство пыталось выстроить под огнем противников. Иногда отдых казался такой же далекой мечтой, как и победа.
Разница между обязанностями Бен-Гуриона и моими была во всех отношениях огромной, но некоторое время расстояние между нашими кабинетами не превышало толщины фанерного листа. В те напряженные месяцы это позволило нам с Бен-Гурионом выстроить отношения, которые в конечном счете превратили меня из его горячего поклонника в одного из ближайших советников.
Несколькими месяцами ранее я не мог вообразить такого удивительного поворота событий, но узы, возникающие во время кризиса, необычайно крепки. Сначала наше сотрудничество шло довольно неформально. Бен-Гуриону, похоже, нравилось, как усердно я работал и как мало сна мне требовалось. (На рабочем столе я даже держал записку, на которой он написал: «Шимон, не забудь выключить свет!») Со временем он начал доверять мне и полагаться на меня, что удивляло тех, кто был опытнее и старше меня.
Я не раз слышал, как его спрашивали: «Почему ты доверяешь этому мальчику?»
Его ответ был всегда одинаковым. «У меня три причины, – говорил Бен-Гурион. – Он не лжет. Не говорит плохо о других людях. И если стучит в мою дверь, обычно это означает, что у него появилась новая идея». Столь простой ответ не мог убедить тех, кто невысоко меня ценил, но для меня это было идеальным решением проблемы, над которой я сам нередко задумывался: почему я? В дальнейшем наши отношения с Бен-Гурионом развивались на почве взаимного доверия и государственной ответственности, которую я принял, войдя в правительство. Но до самого конца, пока был жив Бен-Гурион, мое официальное положение никогда не отражало масштаб моего влияния или глубину наших связей.
К началу 1949 г. арабские страны перешли к обороне: у них было много раненых, войска отступали, устав от боев. То, чего не хватало Израилю в ресурсах, восполнялось изобретательностью и организацией. А наши враги, изначально располагавшие обильными ресурсами, к счастью, растратили их в хаосе. В феврале египтяне уступили, подписав соглашение о перемирии и прекратив бои. Через месяц аналогичное соглашение подписал Ливан, а в апреле то же самое сделала Иордания. Последний противник, Сирия, сдался 20 июля 1949 г. К тому времени мы исчерпали запасы оружия, став уязвимыми. Однако война закончилась перемирием, которое, как мы знали, было хрупким и непростым. Многое было потеряно – прежде всего, жизни, – но не было никаких сомнений в том, что было получено такой ценой: контроль над собственной территорией и нашей судьбой.
* * *
В первые дни в штаб-квартире «Хаганы» – еще до Войны за независимость, до принятия резолюции ООН – у меня состоялась необычная встреча. Я сидел за столом, просматривал документы, когда услышал громоподобные голоса из кабинета Леви Эшколя. Тедди Коллек
[50], который в то время возглавлял миссию «Хаганы» в Соединенных Штатах, вернулся в Тель-Авив для той самой битвы, в которой теперь участвовал. В течение нескольких месяцев он приходил во все большую ярость из-за дезорганизации в штаб-квартире. На этот раз он явился, чтобы пожаловаться Эшколю, ссылаясь, среди прочего, на десятки направленных им в Тель-Авив телеграмм, которые так и остались без ответа. Коллек напоминал, что наши подпольные контакты в Соединенных Штатах были одним из важнейших источников оружия и такой беспорядок мог стать причиной нашей гибели. В конце концов Коллек поставил Эшколю ультиматум: либо кто-то быстро отвечает на все его телеграммы, либо Эшколь принимает его отставку.
Я ничего об этом не знал, когда услышал, как Эшколь громко зовет меня, выглянув в коридор.
– Юнгерманн! – кричал он на идише. – Юнгерманн
[51]!
Когда я вошел в кабинет Эшколя, Коллек был еще очень зол.
– О, хорошо, вот он, – сказал Эшколь, уже на иврите. – Юнгерманн, ты знаешь английский?
– Нет, – ответил я.
– Ты был в Америке?
– Нет, – снова ответил я.
Эшколь слегка улыбнулся:
– Отлично, ты тот, кто мне нужен.
Коллек в изумлении посмотрел на него, а потом буквально вспыхнул, но Эшколь не обратил внимания.
– Не волнуйся, – холодно парировал Эшколь. – Он сделает эту работу лучше, чем кто-либо другой.
На этом он распрощался со мной, и я вернулся к себе, несколько смущенный этой сценой. В итоге в ходе войны Коллек понял, что может мне доверять и что я буду отвечать на его телеграммы прилежно и последовательно. Тем не менее воспоминания о том утреннем эпизоде у Эшколя остались со мной, как защемление нерва в позвоночнике, напоминая о моих недостатках.
И недостатки были, без сомнения. Незнание английского мешало мне установить контакты с большей частью мира, и я понимал, что это станет серьезным препятствием. Но язык был всего лишь небольшой частью проблемы. Во время войны Бен-Гурион полагался на мои советы, и я боялся, что колодец, из которого я черпал свои суждения, был недостаточно глубоким. Я попал в мир, где необходимо было знание международной обстановки и истории, где условием и предпосылкой мудрости было умение разбираться в экономике и политологии. Я не учился в университете. Я даже не окончил среднюю школу. Моих природных талантов до сих пор хватало, но теперь казалось неизбежным, что я достигаю своего потолка; я уже использовал все свои знания и опыт.
Весной 1949 г., когда удалось отстоять нашу независимость, я пошел к Бен-Гуриону и поделился своими опасениями, попросив разрешения заняться исправлением ситуации. Я сказал ему, что хочу поехать в Нью-Йорк, чтобы завершить образование и в то же время представлять Израиль в рамках миссии министерства обороны в Америке. Благодаря его одобрительному напутствию все было быстро улажено, и 14 июня 1949 г. Соня, Цвия и я отправились на другой конец света.
В Нью-Йорке мы поселились в семикомнатной квартире в Верхнем Вест-Сайде, на Манхэттене, на углу Девяносто пятой улицы и Риверсайд-драйв. Мы назвали нашу квартиру «кибуцем», потому что разделяли ее с несколькими соотечественниками, в основном мужчинами, которые работали на правительство Израиля. По воскресеньям Соня готовила завтрак на всех, и каждый из наших соседей по очереди присматривал за Цвией. Из наших окон видны были ряды величественных вязов, а за ними – воды реки Гудзон, в которых сияло заходящее солнце.
