Я приехал, не зная французского языка, с пустыми карманами, без какого-либо понимания французской культуры или правил вежливости, но вместо того, чтобы смотреть на меня свысока и отвергать, французское руководство приняло меня, как потерянное дитя. Они ввели меня в свой самый тесный круг, познакомили с влиятельными политиками и военачальниками Франции, писателями и художниками. Они увидели во мне версию самих себя, и нам удалось выстроить прочные отношения. Это была не просто личная симпатия: немецкая оккупация для них стала не только политическим кризисом, но и экзистенциальным потрясением. Они много размышляли о том, что значит быть французами, оккупация и опыт коллаборационизма привели к кризису, и в борьбе Израиля премьер-министр Мендес-Франс и другие, вероятно, заметили аналогичное стремление преодолеть травмы прошлого.
Единственным барьером в нашей новой дружбе был язык. Во время первых поездок во Францию я нуждался в переводчике, но вскоре решил использовать эти регулярные полеты как шанс выучить французский и интенсивно занялся этим самостоятельно, затем практиковался с французским послом в Израиле. Наступило время, когда мне больше не нужен был переводчик.
Как-то раз в Париже меня пригласили на ужин в дом начальника Генштаба французской армии. Я сидел рядом с его женой. Перед тем как подали блюда, она повернулась ко мне и сказала шепотом:
– Господин Перес, могу я предположить, что вам не нужно оправдывать свои намерения передо мной?
– Простите?
– Мне не нужно объяснять, почему вы здесь или за что боретесь.
– И почему же? – спросил я.
Она помедлила с ответом, словно подбирала нужные слова. Потом приподняла рукав блузки и показала руку выше запястья, слегка развернув ее тыльной стороной ко мне. На коже отчетливо читались цифры – клеймо, как на крупном рогатом скоте (такие татуировки делали нацисты в концентрационном лагере). Она была выжившей.
Во Франции я не находился в вакууме. Дома напряженность вдоль наших границ усиливалась, особенно со стороны Египта. Насер поддерживал террористов в Газе. Известные как федаины
[70], они нападали тайком, переходили границу и атаковали мирных жителей. Каждый раз, когда по нам ударяли, мы наносили ответные удары, но, похоже, каждый ответный удар приводил к следующему нападению. Эскалация напряженности делала войну неизбежной, тем более что данные нашей разведки показывали: египтяне разрабатывают планы масштабного вторжения.
Наши опасения подтвердились, когда в сентябре 1955 г. мы узнали, что Насер только что заключил крупную сделку с Чехословакией, некогда нашим партнером, пусть и недолговременным. Соглашение предполагало поставку сотен самолетов, танков, подводных лодок и эсминцев, а также бесчисленных ящиков артиллерийских снарядов и прочих боеприпасов. Этого было достаточно, чтобы молниеносно превратить Египет в мощную военную державу и придать весомость угрозам Насера уничтожить Израиль. Месяц спустя, в ходе провокационной операции, Насер перекрыл наш важнейший морской путь – Тиранский пролив
[71] в Красном море, ведущий в Эйлат.
К этому моменту Бен-Гурион вернулся в правительство и снова стал премьер-министром и министром обороны. Он считал, что закрытие проливов само по себе является актом войны, и предложил силовой план для возврата к прежнему положению. Но кабинет министров был настроен скептически, большинство проголосовало против. В любом случае провокация осталась без ответа.
А пока я беспокоился о наших отношениях с французами. Наладив партнерство, я задумался, как буду поддерживать его на протяжении долгого времени, учитывая пестроту политических партий и глубокие антагонизмы в стране. Слишком часто французское правительство внезапно распускали, иногда преемниками становились ярые идеологические противники. Ближайшие выборы были назначены на январь 1956 г., и я думал, сможет ли дружественная нам Радикальная партия остаться у власти.
Я решил посвятить следующие несколько месяцев собственным инициативам: рискнул наладить отношения с оппозицией, чтобы обеспечить защиту наших интересов, если власть перейдет в ее руки. Самой важной из этих встреч был неформальный ужин в небольшом парижском кафе с главой оппозиции – обаятельным персонажем по имени Ги Молле
[72].
Молле был социалистом, и он знал, что я тоже. Когда я впервые сел с ним за стол, он приветствовал меня как «товарища», и мы искренне сошлись во взглядах. Наконец перешли к делу.
– Чего вы хотите? – спросил он.
Я рассказал ему историю нашей работы с Радикальной партией и честно поделился своими заботами. Хотя я сочувствовал его взглядам, но выразил опасение, что Израиль станет уязвимым, если его партия придет к власти во Франции.
Молле внимательно слушал и задумчиво кивал, пока блюда сменяли друг друга на столе, а бокалы вновь наполнялись вином. К концу ужина он дал мне обещание: «Если меня изберут, я отвечу на ваш призыв о помощи».
Хотя я был благодарен ему, скептический настрой меня не оставил.
– Почему вы сомневаетесь? – спросил он.
– Не то чтобы я сомневался лично в вас, – сказал я. – Но я знаю социалистов. Когда вы в оппозиции, вы обещаете мир. Но когда приходите к власти, обещания забываются.
– Кто так с вами поступил?
Я рассказал ему историю английского политика Эрнеста Бевина
[73]. Находясь в оппозиции, Бевин был добрым другом Израиля. Но как только получил пост министра иностранных дел, стал опасным врагом, настаивая на исполнении решений «Белой книги» (1939), запрещавшей иммиграцию евреев в Палестину, даже после того как британцы технически отменили ее.
