Поскольку насилие у нас дома лишало мирный процесс поддержки, Рабин опасался, что выборы мы, скорее всего, проиграем. Понимая, что мы должны вернуть утраченный энтузиазм в отношении мира и приглушить сползание к войне, я предложил провести масштабный митинг, который покажет израильскому народу, что голоса за мир, хотя и заглушаются яростными выкриками со стороны оппозиции, не смолкли. Я действительно верил, что мирный митинг способен привлечь тех, кто боится высказаться, и породит энергию надежды, которая отзовется по всей стране. Это могло убедить людей вновь поверить в прекрасное будущее, к которому мы стремились.
Рабин был обеспокоен этой идеей.
– Шимон, а что, если это обернется провалом? – спросил он поздним вечером через несколько дней после того, как мы впервые обсудили такую возможность. – Что, если люди не придут?
– Они придут, – пообещал я.
Мы с Рабином прибыли на митинг 4 ноября 1995 г. и увидели картину, превосходящую наши самые смелые ожидания. Он был ошеломлен, встретив на площади Царей Израиля более ста тысяч человек, собравшихся ради мира.
– Это прекрасно, – сказал он, когда мы заняли свои места на балконе муниципалитета. Именно там нас настигло крещендо аплодисментов. В бассейне внизу на площади прыгали и плескались молодые израильтяне, они улыбались и танцевали – это было великолепным напоминанием о том, за что мы боролись: не за наше будущее, а за будущее для них.
Рабин оказался застигнут врасплох. Возможно, это был самый счастливый день его жизни. За столько десятилетий совместной работы я никогда не слышал, чтобы он пел. А тут он вдруг запел «Шир ля-шалом»
[206] – «Песню мира» из сборника песен, который держал в руке. Даже на пике наших величайших достижений Рабин никогда не обнимал меня, а сейчас внезапно сделал это.
Когда время, отмеренное нам для мероприятия, подошло к концу, мы собрались уходить. Мы должны были спуститься все вместе, как вдруг к нам подошли сотрудники разведки. У них имелась достоверная информация о готовящемся на нас покушении, и в целях безопасности они хотели изменить наш маршрут. Разведка предполагала, что нападавший будет арабом, никто не мог вообразить убийцу-еврея. Когда мы были готовы ехать, они попросили нас выйти к машинам по отдельности. Не в первый раз слышали мы подобное предупреждение и привыкли сохранять спокойствие в таких обстоятельствах.
Наши охранники вернулись через несколько минут и сообщили, что машины готовы и ждут внизу. Они хотели, чтобы первым вышел я, а за мной Рабин. Прежде чем спуститься по лестнице, я подошел к Рабину. Он был счастлив, как ребенок. Я сказал, что должен уйти первым и с нетерпением жду завтрашнего разговора об этом триумфе. Он еще раз обнял меня.
– Спасибо, Шимон. Спасибо.
Я начал спускаться по ступенькам, вокруг эхом разносились радостные возгласы. Прежде чем сесть в машину, я оглянулся и увидел, как Рабин идет по лестнице примерно в ста футах позади меня. Мой охранник открыл дверцу, и, когда я наклонился, чтобы нырнуть на сиденье, услышал звук, который до сих пор будит меня по ночам годы спустя, – звук быстро следовавших один за другим трех выстрелов.
Я пытался выйти из машины.
– Что случилось? – крикнул я охраннику.
Но вместо ответа он втолкнул меня в машину и захлопнул дверь, а водитель резко рванул с места.
– Что случилось? – требовал я ответа от сотрудника службы безопасности, который вел машину. – Что случилось?
Мы молча доехали до штаб-квартиры израильского агентства безопасности
[207], меня провели внутрь, игнорируя мои требования дать ответ.
– Где Рабин? – насел я, когда мы наконец оказались в здании. – Скажите мне, что случилось.
Тогда я услышал, что на его жизнь совершено покушение, что в него стреляли, что его доставили в больницу. Но насколько серьезны травмы, никто сказать не мог.
– Какая больница? – требовал я. – Я поеду туда прямо сейчас.
– Вы не можете ехать туда, – сказал один из сотрудников службы безопасности. – Ваша жизнь под угрозой. Мы не можем отпустить вас.
– Вы можете сколько угодно говорить об угрозах, – сказал я. – Но если не отвезете меня туда, я пойду пешком.
Понимая, что у них нет выбора, сотрудники Шабак доставили меня в больницу. Когда я приехал, никто не знал, Рабин все еще с нами или уже нет. Снаружи собралась толпа, многие плакали, опасаясь худшего и молясь о чуде.
– Где он? Что с ним? – спросил я у первого же сотрудника больницы.
Ни у кого не было ответа – только слезы на глазах.
– Отведите меня к нему! – крикнул я.
Во всей этой суматохе меня увидел главврач, а я заметил его. Вдруг мы бросились навстречу друг другу.
– Скажите, что с ним. Пожалуйста.
– Господин Перес, – начал он дрогнувшим голосом, – извините, должен сказать, что премьер-министр мертв.
Будто меня ударили ножом: грудь моя рассечена, а сердце проколото. Я забыл, как дышать. Я только что видел счастливое лицо улыбающегося Рабина. В нем было столько жизни, так много надежд и свершений. И теперь «Шир ля-шалом», наша «Песня мира», была буквально запятнана кровью – кровь осталась на страницах сборника песен, который Рабин держал, когда в него выстрелили. Будущее, за которое мы боролись, внезапно стало таким неопределенным. Как могло случиться, что он ушел?
Я повернулся и зашагал прочь, в ушах звенело, как после взрыва бомбы, будто меня окружал хаос войны. Дальше по коридору я увидел жену Рабина Лию, находившуюся сейчас в центре невообразимой трагедии. Я видел, что ей уже сообщили о случившемся, и не мог представить, чтобы Соня услышала такое. Худшие опасения сбывались.
Лия и я пошли проститься с Рабином. Его лицо все еще озаряла улыбка – это было лицо счастливого человека, обретшего покой. Лия подошла к нему и поцеловала в последний раз. Затем подошел и я. Безутешно печальный, я поцеловал его в лоб и попрощался.
Я был настолько растерян, что едва мог говорить, когда ко мне обратился министр юстиции.
– Мы должны немедленно назначить кого-то премьер-министром, – сказал он. – Это не может ждать. Мы не можем оставить корабль без капитана. Только не сейчас.
– Когда? Что? – все, что я смог сказать в тот момент.
