– Мы назначим вас, – ответил он. – Мы созываем экстренное заседание кабинета министров. Мы должны покинуть больницу и отправиться туда немедля.
Мы собрались, словно основание для незримого памятника нашему погибшему брату. Все министры согласились с тем, чтобы я возглавил кабинет, и проголосовали за это, назначив меня преемником Рабина. Никогда прежде я не чувствовал себя таким одиноким.
Мы как народ пережили глубокое потрясение не только потому, что погиб наш премьер-министр, но и оттого, что за человек совершил это убийство. Он был израильтянином, евреем – одним из наших. Экстремистом, настолько заблуждавшимся и отчаявшимся, что попытка остановить наше движение к миру и трусливое убийство национального героя стали для него источником гордости и удовлетворения. Его действия – и порочный восторг фанатиков, которые поддерживали его, – были за пределами всего, что мы могли вообразить в самых жутких кошмарах. Это сводило с ума, сбивало с толку и причиняло невыносимую боль.
Во времена великой скорби мы опираемся друг на друга, и это было справедливо почти для каждого израильтянина. Прошли стихийные демонстрации – но не протеста, а поддержки. Тысячи людей выходили на улицы, зажигая свечи в честь нашего ушедшего лидера. Мне казалось, будто вся страна теперь лежала на моих плечах.
Десятилетиями мы с Рабином были непримиримыми соперниками, но в последние годы стали надежными партнерами. Как я уже говорил после его ухода, в жизни иногда случается так, что, если вас двое, это гораздо больше просто двух. А если вы один, то порой вы даже меньше одного. Теперь, без него, я был намного меньше, чем один. Он ушел без предупреждения, и я принял страну в состоянии хаоса. Если я действовал неправильно, то потому, что опасался гражданской войны. Как быть жестким с теми, кто поддерживал убийство, и не раздуть при этом опасное пламя вражды? Мне надо было предельно быстро принять так много решений, и лишь от него я хотел бы услышать совет. Тишина была невыносимой. Войдя в кабинет премьер-министра, я не мог заставить себя сесть в его кресло.
Но я должен был идти вперед, во имя его памяти и от его имени, во имя мира, стремление к которому мы разделяли. Нам предстояла большая работа: страну нужно было исцелить, а мирный процесс – спасти. По обе стороны границ жили дети, которым мы обязаны дать будущее лучше нашего прошлого. На карту было поставлено так много, и я знал, что у меня есть только один путь: определить национальную повестку и принять трудные решения, которых требует роль руководителя страны.
* * *
В 2016 г. исполняется двадцать лет с того момента, как я покинул пост премьер-министра. Когда я впервые занял эту должность после смерти Рабина, Израиль был более сплоченным, чем когда-либо на моей памяти, и не потому, что внезапно сложился консенсус по трудным и спорным вопросам, а потому, что потеря Рабина оказалась столь болезненным ударом. Страна скорбела, израильтяне сплотились и готовы были поддержать нового премьер-министра. Многие высшие руководители партии «Авода» убеждали меня назначить досрочные выборы. С их точки зрения, это была единственная возможность сохранить большинство в кнессете. До убийства Рабина все полагали, что лейбористы проиграют следующие выборы из-за волны терактов. Но теперь, в момент национального единства, меня уверяли, что мы одержим легкую победу и останемся у власти.
Я понимал логику подобной аргументации. Она была ясной и убедительной. Но для меня это была не политическая, а моральная дилемма. Провести досрочные выборы ради победы означало, что нужно использовать пролитую кровь Рабина ради сохранения власти. Не существовало реальности, политической или иной, в которой я бы использовал его смерть таким образом.
Вместо этого я вернулся к делу мира, без Рабина, но с его духом в сердце. Второй этап переговоров с палестинцами еще не был завершен, а тем временем Ури Савир начал мирные переговоры (под моим руководством) с правительством Асада. Терроризм стал чудовищным препятствием на пути к миру, и потому я организовал международную конференцию в Шарм-эль-Шейхе, где мировые лидеры могли обсудить стратегии борьбы с этой угрозой. Для меня это было тяжкое время одиночества. Моя собственная партия была разочарована тем, что я не перенес выборы. Оппоненты ежедневно критиковали меня за миротворческую деятельность и требовали военных действий, которые уничтожили бы мирный процесс. ХАМАС и «Исламский джихад» все чаще организовывали атаки на израильских граждан. В начале 1996 г. в Израиле произошло пять страшных терактов, один за другим, каждый следующий ужаснее предыдущего.
Неделя, когда начались взрывы, была худшей в моей жизни. Я прибыл на место первого теракта в Иерусалиме, стоял перед изуродованным и обгоревшим автобусом, который несколькими часами ранее перевозил обычных людей по городскому маршруту № 18. Он выглядел как туша убитого зверя, покрытая стеклом, копотью и кровью. Я был слишком потрясен жуткой картиной, чтобы услышать, как собравшиеся освистывают меня. «Перес – убийца!» – крикнул кто-то. «Перес следующий!» – закричал другой. Я сказал Арафату, что терроризм душит перспективы мира, а тот заявил, что не в силах его остановить.
– Думаю, вы не понимаете, что поставлено на карту. Если вы не объедините свой народ под единой властью, – предупредил я, – у палестинцев никогда не будет государства.
Теракты продолжались: смертник в Ашкелоне, еще один во время Пурима в Тель-Авиве… Я приходил на каждое место, несмотря на возражения моей команды и службы безопасности. Я чувствовал, что обязан как премьер-министр быть там во имя тех, кто погиб и ранен, и во имя моей страны, которую мир должен был рассматривать как очаг стабильности и надежности, каким она всегда и была. Но когда я стоял там, в Тель-Авиве, столько лет служившем мне домом, и видел его улицы, сожженные и обагренные кровью в праздничный день, я понял, что, несмотря на мои надежды, условия для мира в краткосрочной перспективе становились все менее реалистичными. В мае того же года состоялись выборы, победу одержал Биньямин Нетаньяху – это стало для меня глубоко болезненным поражением. Он выиграл с перевесом менее тридцати тысяч голосов при почти трех миллионах проголосовавших, но этого хватило, чтобы к власти пришла партия «Ликуд» и глава, которую мы писали вместе с Рабином, была закончена.
В последующие годы еще предпринимались попытки заключить мир, однако обстоятельства этому отнюдь не способствовали. Со временем сила соглашений в Осло была истощена, а контуры новой реальности в значительной степени уничтожены. И все же их наследие живо. Мы не реализовали наши самые большие амбиции – не достигли прочного мира, но наша работа стала поворотным, определяющим моментом, заложившим основу грядущего мира. Именно благодаря этим усилиям мы пришли к решению о двух государствах – единственной формации, у которой есть реальный шанс на успех. Наши переговоры с палестинцами стали залогом создания блока сторонников урегулирования среди палестинцев во главе с Махмудом Аббасом. Без него был бы только ХАМАС. Благодаря переговорам мы смогли заложить основу и наметить контуры будущего соглашения. Признание палестинцами того факта, что диалог мы ведем о границах 1967 г., а не о границах 1947 г., само по себе стало революцией в мышлении. Без Осло мы не смогли бы открыть посольства и наладить отношения с бывшими врагами, не смогли бы заключить мир с Иорданией. Осло позволило нам направить государственные инвестиции в инфраструктуру и социальные программы. Открыло израильскую экономику для стран Ближнего Востока, что дало возможность нам подписать соглашения и установить партнерские отношения, которые способствовали нашему экономическому росту. Стоит помнить, что каждое следующее израильское правительство, даже те, которые не считали мир своим приоритетом, в итоге действовали в заданных нами рамках, признавая, что единственный способ положить конец порочному кругу насилия и терроризма – это мир, построенный усилиями двух государств, а не одного.
