Другим человеком стал и Джексон Поллок. На выставке пятью годами ранее художник показал людям созданную им новую вселенную, а они оскорбили его непониманием. В 1955 г. Дженису пришлось назвать выставку Джексона ретроспективой, потому что на ней не было ничего нового. За весь предыдущий год Джексон написал всего одну картину
[2463]. И хотя некоторые полотна на стенах галереи Джениса были прекрасными, они воспринимались как слишком старые. Эти произведения устарели настолько, что критики из массовой прессы и довольно большая часть среднестатистического населения чувствовали себя с ними вполне комфортно. Даже журнал Time, который весьма жестоко издевался над Джексоном в наиболее продуктивные годы его творчества, теперь назвал его чемпионом
[2464]. А вот Клем ходил по галерее, сокрушенно качая головой в показном, мелодраматическом смятении. Грейс, заметив это, украдкой посмотрела на Поллока, чтобы узнать, понял ли он происходящее. Джексон казался «страшно расстроенным»
[2465]. Они все были огорчены: Джексон, Ли и даже Клем. Однако до конца того года Клему предстояло сделать еще один важный выстрел.
Важная передвижная выставка «Авангард 1955», открытие которой состоялось ранее в Миннеаполисе, доехала до Нью-Йорка 28 декабря. Она открылась в «Конюшенной галерее». Джоан и Хелен входили в число 20 молодых художников со всей страны, которые в ней участвовали. Это событие стало венцом того года для художников второго поколения: наконец была признана их самобытность. Их перестали считать просто «последователями» де Кунинга или Поллока. Теперь молодых мастеров уважали за качество их собственных произведений и их новаторство. Открытие выставки состоялось за три дня до Нового года, но все равно она воспринималась всеми как новое начало. «Конюшенная галерея», несмотря на ее внушительные размеры, была набита людьми под завязку. Среди немногих отсутствовавших были Джексон и Ли. Но Джоан, уже вернувшаяся из Парижа, пришла. И Элен посетила выставку. Ее друзья следили за тем, как она держалась в толпе. Они знали: рано или поздно женщина наверняка окажется в непосредственной близости от Билла. Но она вела себя как всегда, то есть с апломбом, разве что пила больше обычного
[2466].
Иными словами, когда Клем решил сделать все возможное, чтобы испортить это важное для Хелен мероприятие, был аншлаг. Хелен опять пришла в сопровождении Говарда Сэклера. Хотя Клем был с Дженни, мысль о том, что бывшая любовница расхаживает среди их многочисленных старых знакомых с новым молодым человеком, вновь разбудила в нем ревнивого монстра
[2467]. «Уже в следующий момент я увидела, — рассказывала потом Дженни, — как Клем толкает Говарда на скамейку. Словно заново проигрывался тот вечер, когда мы с ним познакомились. За исключением того, что тогда мне все казалось странным и интересным. А теперь… это было просто ужасно»
[2468]. Молодой Говард быстро восстановил равновесие и нанес Клему несколько ударов
[2469]. Все перестали смотреть на картины и начали наблюдать за дракой. Дженни ретировалась в угол зала, обвиняя Клема в дурацком поведении, но при этом не переставая думать: «Черт бы побрал эту Хелен!» Дальнейшее она вспоминала так: «Рядом со мной вдруг оказался Боб Мазервелл, которого я тогда едва знала. Он подал мне стакан с чем-то, говорил успокаивающие слова и протянул мне носовой платок, чтобы утереть слезы, которые потекли у меня из-за его доброты»
[2470]. Боб был старше многих присутствовавших, и ему в жизни доводилось видеть вещи похуже, нежели драка Клема с Говардом из-за Хелен. Как, впрочем, и самой Франкенталер. Она не боялась за Говарда, который, без сомнения, мог легко справиться с Гринбергом. А вот самого Клема глубина собственной ярости вдруг очень испугала
[2471]. Он окончательно осознал: ему необходимо двигаться дальше. И вот, убедив себя, что с Хелен все кончено, Гринберг через считаные недели предложил Дженни руку и сердце. И девушка согласилась за него выйти
[2472]. Хелен освободилась. Она опять могла дышать и писать. Отныне она принадлежала только себе.
Вместе с 1955 г. действительно заканчивалась целая эпоха. Дружеские связи рушились из-за эстетических разногласий и денег. Браки и романы, зародившиеся в нищете и безвестности, оказывались неспособными устоять перед натиском богатства и славы. Изменились даже институты и архитектура, имевшие отношение к Нью-Йоркской школе. Остатки надземной эстакады на Третьей авеню были снесены. Хотя художникам, жившим и работавшим вдоль Десятой улицы, переезжать не пришлось, бездомные, которые в великом множестве обитали в этом районе, вынуждены были покинуть насиженные места. «Все было гораздо лучше, когда они жили бок о бок с беспаспортными бродягами», — сказала Мерседес о своих коллегах-художниках
[2473]. Что касается «Кедрового бара», то теперь в нем толпилось столько туристов и поклонников авангардизма, что завсегдатаи постепенно переместились в забегаловку «Файв спот» в Бауэри
[2474]. И «Клуб» после шести лет пребывания на Восьмой улице переехал на 14-ю
[2475]. Филипп Павия, который держал «Клуб» на плаву в финансовом отношении и старался сводить к минимуму кровопролития в нем, как идеологические, так и физические, ушел со своего поста негласного руководителя, передав бразды правления новому поколению
[2476]. Теперь настало их время, и от прошлого почти ничего не осталось. Скрипя и стеная, вся Америка просыпалась, чтобы, распахнув глаза, узреть рассвет неопределенности.
